Зачем-то – а зачем, честное слово, сейчас уже не припомню – с собой в Коннектикут я взял Буббу. После того как мы выяснили, что шантажисты были довольно-таки хилой группой без прикрытия, без реальной силы и без малейшего намека на связи с кем-либо из политиков, мы встретились с двумя из них на двенадцатом этаже Хартфордского небоскреба. Покуда я вел переговоры с одним, Бубба взял другого за ноги и вывесил за окно. К тому времени, когда тот обделался сверху донизу, его товарищ пришел к выводу, что мировое соглашение – это наилучший исход нашей тяжбы, а сумма издержек равняется одному доллару, каковой и был выплачен ему мелочью.

В благодарность Чезвик больше не берет с меня денег за свои услуги.

Сейчас он вскинул брови, заметив мою окровавленную одежду, и очень спокойно произнес:

– Я хотел бы переговорить с моим доверителем наедине.

Ферри скрестил руки на груди и подался ко мне:

– Хотеть не вредно.

– Если вы сию же минуту не уберетесь отсюда, детектив, я вчиню управлению столько исков за необоснованные задержания, аресты с нарушениями процессуальных норм, превышение полномочий, что вы пробудете под судом лет двадцать. – Чезвик перевел взгляд на меня: – Права тебе зачитали?

– Да.

– Конечно зачитали! – воскликнул Ферри.

– Как, вы все еще здесь? – Чезвик потянулся за своим портфелем.

– Пойдем-ка отсюда, – сказал Гейлстон.

– Никуда я не пойду, – огрызнулся Ферри. – Всякий еще будет мне тут...

Чезвик бесстрастно взирал на них, и Гейлстон взял своего напарника за локоть:

– Не связывайся с ним. Пойдем.

– Ваш коллега дал вам дельный совет, – сказал Чезвик.

– Мы еще встретимся, – сказал Ферри голосом профессора Мориарти.

– Когда вас привлекут – без сомнения. Только помните – я дорого беру. Начните откладывать прямо сейчас.

Гейлстон снова потянул Ферри за руку, и они наконец вышли.

– Ну, что ты намеревался мне сказать без посторонних? – спросил я.

– Да ничего. Их просто надо с самого начала поставить на место. Мне так легче будет работать. – Он снова посмотрел на мое залитое кровью лицо и одежду. – Вижу, у тебя сегодня не самый удачный день.

Я медленно покачал головой.

– Тебя-то не задело? – продолжал он уже совсем другим тоном. – Правда не задело? Я ведь толком и не знаю, что там было...

– Чезвик, сейчас я хочу только добраться до дому. Я устал, весь вымазан кровью, голоден и вообще не в лучшем виде...

Он похлопал меня по плечу:

– Это вполне возможно. У меня для тебя хорошие новости от окружного прокурора: пока что им тебе предъявить нечего, ты можешь считать себя свободным, но в интересах следствия не должен без предупреждения и надолго уезжать из города. Ну, и всякое такое, сам знаешь.

– А мой пистолет?

– Вот пистолет, боюсь, они покуда оставят у себя – баллистическая экспертиза, то да се...

Я кивнул:

– Можем идти?

– Уже ушли.

Он вывел меня наружу задним ходом, чтобы избежать встречи с репортерами, а по дороге рассказал про фотографа.

– Я подтвердил капитану, что на снимках изображен именно ты. Этот малый – стрингер и обслуживает обе наши газеты.

Мы прошли на стоянку к его машине. Чезвик не снимал руку с моего плеча – не то ободряя меня, не то демонстрируя окружающим готовность немедленно осуществить юридическую защиту.

– Патрик, – сказал он, – ты и вправду нормально себя чувствуешь? Не заехать ли нам в госпиталь – пусть тебя осмотрят.

– Это ни к чему, я цел и невредим. Так что там с фотографом?

– Ты появишься в экстренном выпуске «Ньюс», который выйдет с минуты на минуту. Я слышал, что и «Триб» тоже купила снимки. Газеты обожают такие происшествия – сегодня утром герой-детектив...

– Я не герой, – ответил я. – Это отец у меня герой.

Потом он вез меня по городу в своем «Лексусе». Странно – все занимались своими делами. В глубине души я ожидал, что время остановится и каждый застынет на месте, затаит дыхание, ожидая развития событий. Однако люди сидели за ланчем, звонили по телефону, уточняли время визита к зубному врачу, стриглись, договаривались насчет обеда, работали.

По дороге у нас с Чезвиком возникла дискуссия по поводу того, способен ли я в своем теперешнем состоянии вести машину, и в конце концов он высадил меня на Гамильтон-плэйс и велел, если мне потребуются его услуги, звонить по его личному номеру в любое время дня и ночи. Потом он укатил вверх по Тремонту, а я остался стоять возле своей машины, не обращая внимания на штрафной билетик на ветровом стекле и глядя на здание Коммон.

За прошедшие четыре часа все здесь обрело прежний и обычный вид. Оцепление было снято, вопросы заданы, фамилии и адреса свидетелей записаны. Синюю Бейсболку погрузили на машину «скорой помощи» и увезли, а тело Дженны в пластиковом мешке на «молнии» отправили в морг.

Потом некто прошелся по эспланаде и соскреб кровь с бетона, и все снова стало как было.

Напоследок я еще раз посмотрел на все это и отправился домой.

А доехав, позвонил Энджи, сидевшей в нашей конторе через дорогу.

– Ты уже знаешь?

– Да, – сказала она очень тихо и спокойно. – Это я вызвала Чезвика. Он...

– Был, был. Спасибо тебе. Знаешь, Энджи, я сейчас хочу принять душ, переодеться, поесть. Потом приду. Звонил кто-нибудь?

– Звонят беспрерывно. Патрик, скажи мне, ты в порядке?

– Нет, – ответил я. – Совсем не в порядке, но работаю над собой. Через час увидимся.

Струи обжигающе-горячей воды хлестали меня по затылку, барабанили по темени. Я все же до известной степени католик, пусть и неважный, а потому мои реакции на боль и вину связаны со словами «добела раскаленный», «пекло», «геенна огненная». В моей доморощенной теологии жар равносилен спасению души.

Под душем я стоял минут двадцать, потом медленно вытерся, по-прежнему ощущая в ноздрях и во рту кисловатый запах крови и горький вкус пороховой гари. Где-то здесь, в облаке пара, твердил я себе, таится ответ, облегчение, возможность свернуть за угол и навсегда избавиться от всего случившегося. Но пар улетучился, а мне ничего не осталось, кроме собственной ванной и явственного запаха жареного.

Обвернувшись полотенцем, я вышел на кухню, где обнаружил Энджи, которая доводила отбивную на сковороде до угольной черноты. Энджи, надо отдать ей справедливость, принимается за стряпню не чаще чем раз в четыре года, и успех ей не сопутствует. Будь на то ее воля, она бы вообще не подходила к плите и сделала бы свою кухню местом, где едят, но не готовят.

Бессознательным движением поддернув полотенце так, чтобы оно закрывало мою медузу на животе, я подошел к Энджи и из-за ее спины потянулся к плите, чтобы выключить конфорку. Энджи повернулась ко мне лицом, оказавшись, таким образом, в моих объятиях. То, что я сделал шаг в сторону и стал проверять, какой еще урон нанесен моей плите, с исчерпывающей полнотой показывает, в сколь угнетенном состоянии духа я пребывал.

– Что я сделала не так? – осведомилась Энджи.

– Первая ошибка заключалась в том, что ты вообще включила плиту.

Она дала мне легкий подзатыльник:

– Ладно же. Попросишь меня еще когда-нибудь сготовить тебе.

– А еще говорят, что это только Рождество бывает раз в году, – сказал я и, обернувшись от плиты, поймал на себе ее взгляд. Она смотрела на меня, как смотрят на ребенка, идущего по бортику бассейна. – Но я благодарен тебе за твой порыв. Нет, серьезно – спасибо.

Передернув плечами, она продолжала смотреть на меня своими карамельными глазами – теплыми и чуть влажными, а потом вдруг сказала:

– Обними меня, Патрик.

В ней было все, что случалось в моей жизни хорошего, – первый весенний дождь, и субботний день в десять лет от роду, и ранние летние вечера на берегу моря, когда песок уже остыл, а волны обретают цвет виски. У нее были сильные руки, у нее было крепкое и податливое тело, и сердце ее колотилось у моей голой груди. Я ощущал запах ее шампуня и чувствовал у себя под подбородком ее пушистый затылок.