Только еще неизвестно, не с нас ли захотят получить.

Бритоголовый мальчишка, что сидел за рулем «Мустанга», быстрым шагом шел в нашу сторону. Увидел нас, удивился и уж было развернулся в обратную сторону, как вдруг заметил у меня в руке пакет. Ярчайшее проявление моего идиотизма – пакет следовало бы спрятать под куртку. Бритый вскинул правую руку, а левую сунул за отворот пиджака.

Двое малолеток появились из-за угла «Au Bon Pain» и заняли боевую позицию. Еще один парень, постарше, стоявший у входа слева от нас, неспешным шагом двинулся в нашу сторону.

У бритого был пистолет – он его уже не прятал, а держал у бедра. Небрежной походочкой он шел нам навстречу, стараясь не потерять из виду: вокзал оживился – отъезжающие вдруг разом похватали свои стаканчики с кофе, газеты, багаж и всей оравой повалили на перрон. Бритый заулыбался; нас разделяла лишь толпа и каких-то двадцать ярдов. Я достал пистолет, прикрыв его пакетом. Энджи держала руку в кармане куртки. Медленными шагами мы продвигались вперед против течения и вскоре оказались в самой гуще людского потока; нас толкали и ругали последними словами. Бритый также не спешил, но в его плавной походке чувствовалась уверенность, как будто он отработал все свои движения с хорошим хореографом. Улыбался он во весь рот, но улыбка была напряженной – заметно было, что сознание опасности обостряет все его чувства. Между нами оставалось всего лишь пятнадцать ярдов. Походка бритого изменилась: при каждом шаге он чуть нагибался вперед, а затем вновь выпрямлялся.

Тут из толпы шагнул Бубба и выстрелом из короткоствольного карабина разнес ему затылок.

Парнишку подбросило вверх; он пролетел по воздуху, широко раскинув руки и выпятив грудь, как бы собираясь нырнуть «ласточкой», и грохнулся лицом об пол. Толпа забурлила, люди, сталкиваясь и сбивая друг друга с ног, бросились врассыпную, не сознавая, куда бегут – лишь бы подальше от трупа; они походили на стаю бескрылых голубей; они спотыкались, подскальзывались на гладком полу, падали, торопясь подняться прежде, чем их затопчут. Парень постарше – тот, что стоял слева от входа, – через весь вокзал строчил в нас из «узи», держа его одной рукой. Мы упали на колени и пригнулись; пули рикошетили о стену, выбивая куски штукатурки. Бубба сделал второй выстрел, и парень дернулся в воздухе, словно над ним раскрылся купол парашюта, и влетел в стеклянную дверь входа; однако стекло не разбилось, образовалась лишь дыра с рваными краями, и в этой стеклянной паутине он застрял, как муха.

Пока Бубба выбивал стреляные гильзы и перезаряжал свою двустволку, я открыл огонь по двум оставшимся в живых. После третьего выстрела они нырнули под столики. Прицелиться толком не удавалось, мешала толпа, и мы с Энджи палили наугад. Пули рикошетили о стальные ножки черных столиков и разлетались в разные стороны. Один из парней заметил, что Бубба наводит на него ружье, перекатился на спину, выстрелил первым и попал Буббе в грудь. Тот все же успел нажать на спуск, но промахнулся – пуля разбила витрину в шести футах над их головами. Бубба упал.

Полицейский патруль появился со стороны Атлантик. Их автомобиль въехал на тротуар и резко затормозил у самых стеклянных дверей. Продолжавшие метаться люди тут же пришли в себя: все, как по команде, попадали вниз, лицом к мраморному полу, закрыли голову руками, загородились чемоданами – как будто свиная кожа может послужить защитой от пули. Двое юнцов выбрались из-под столиков и выбежали на перрон, стреляя по нам через стеклянную перегородку, отделяющую перрон от зала ожидания.

Я устремился было к центру зала, посмотреть, что с Буббой, но тут появился второй наряд полиции. Двое полицейских были уже внутри вокзала, ведя огонь по стрелкам, перебравшимся на перрон. Энджи схватила меня за руку, и мы кинулись бежать по коридору. Стекло слева от меня разбилось, брызнув белым каскадом осколков. Полицейские перебежками продвигались к перрону; их огонь, похоже, стал точнее. Когда до коридора нам оставалось всего несколько ярдов, один из них вдруг развернулся, как при подаче в бейсболе, покачнулся и сел. Он явно не понимал, что с ним. Осколки стекла снежинками кружились вокруг него.

Уходили мы через задний вход. Энджи ударила по решетке, сработала сигнализация, и вокзал огласился ревом сирены. Ее тревожный призыв был слышен, наверное, за милю, и он ввинчивался нам в уши все то время, что мы мчались по улице, прикрываясь колонной грузовиков, идущих в крайнем ряду. Добежали до угла, лавируя в потоке машин, перебежали улицу, обогнули квартал и выскочили на Атлантик. Мы остановились у светофора, и, не успев толком отдышаться, тут же затаили дыхание: мимо нас одна за другой промчались еще две полицейские машины. Обливаясь потом, мы нетерпеливо посматривали на светофор. Когда зажегся красный, мы на рысях форсировали Атлантик, прошли через красную арку с драконами и направились в сторону Чайна-тауна. На Бич-стрит нам попадались люди: несколько мужчин разделывали рыбу; женщина выплескивала из ведра помои прямо под стену какого-то магазинчика; на крыльце сидели старик со старушкой – вьетнамцы, донашивающие гардероб, сохранившийся со времен французской оккупации. Коротышка в белой рубахе спорил с тучным водителем-итальянцем. Водитель грузовика втолковывал низенькому:

– Каждый день одно и то же! Да говори же ты по-человечески, чтоб тебя!..

– Моя не понимать. Шибко много дерешь, – отвечал низенький, и, судя по выражению его лица, он был готов пристрелить шоферюгу на месте.

На углу Бич и Харрисон мы взяли такси и объяснили водителю-иранцу, куда нас везти. Он посмотрел на нас в зеркало и спросил:

– Что, тяжелый денек выдался?

Складывается впечатление, что выражения типа «тяжелый денек» и «шибко много дерешь» входят во все языки мира.

Я кивнул в ответ:

– Тяжелый.

– Вот и у меня тоже, – сказал он и вырулил на скоростную трассу.

Энджи положила голову мне на плечо.

– Что же там с Буббой? – спросила она хриплым слабым голосом.

– Не знаю, – ответил я и посмотрел на пакет с надписью «Гэп», лежащий у меня на коленях.

Она взяла меня за руку, и я крепко сжал ее ладонь.

Мы находились в соборе Св. Варфоломея. Я сидел на передней скамье и смотрел, как Энджи ставит свечку за здравие нашего Буббы. Она нагнулась, загородила ладонями чуть теплившийся огонек разгоравшейся свечи и подождала, пока он, раздуваемый воздушным потоком, не превратится в ровный язычок желтого пламени. Затем опустилась на колени и склонила голову.

Я было последовал ее примеру, но так и не довел дело до конца, остановившись на полпути, как и всегда.

В Бога я верю. Но не в католического Бога и даже вообще не в христианского – мне трудно было уверовать, что Бог осеняет своей благодатью только избранных. Мне трудно было уверовать, что некое высшее существо, создавшее тропические леса и океаны, в том же самом процессе творения создало по своему образу и подобию нечто противное природе, а именно человека. Я верю в Бога, но мой Бог не Он, не Она, не Оно, – это нечто такое, что дает мне возможность строить догадки и делать выводы, не выходя за довольно узкие рамки информации, которой я располагаю.

Я перестал молиться – или склонять голову, что отнюдь не одно и то же, – давно, приблизительно в те времена, когда в тихих своих молитвах я стал просить у Бога смерти Героя и даровать мне мужество самому ускорить его кончину. Мужества мне так и не досталось, а смерть Героя оказалась медленной, и я наблюдал за ней в столбняке, не в силах что-либо предпринять. После его кончины жизнь пошла своим чередом, но я разорвал все контракты, заключенные мною с Богом, и похоронил их в одной могиле с отцом.

Энджи поднялась с колен, перекрестилась, сошла с покрытого ковром возвышения перед алтарем и подошла к моей скамье. Она стояла передо мной, смотрела на пакет с надписью «Гэп» и ждала.

Из-за этого безобидного на первый взгляд пакета погиб или тяжело ранен Бубба. Убили Дженну. Куртиса. Двух или трех молодых ребят на вокзале. Убили двенадцать никому не известных молодых бандитов, которые, скорее всего, уже давно чувствовали себя мертвецами. Когда все кончится, этот список пополнится еще одним именем – либо моим, либо Сосии. А может быть, погибнем мы оба. Может быть, погибнет Энджи. Может быть – Роланд.