Все захлопали.

— А теперь, сэр, мы хотели бы спросить у вас, — сказал Джон, улыбаясь, — не могли бы вы в знак дружбы подарить эскадрилье ваш флаг? Мы обещаем, что когда вернёмся домой, в Лонг-Айленд, в США, то поместим его на достойное место в музее эскадрильи.

— Нет, Джон, я не могу сделать этого, этот флаг здесь, так далеко от Родины, мне слишком дорог…

— Я понимаю тебя, Игор, — сказал Джон. — Я был готов к такому ответу. И предлагаю следующее. Мы сейчас снимем сделанный в США флаг твоей страны со стенки, ты подержи его в руках и после этого подари нам. Этот флаг мы всё равно возьмём в музей. Ведь его держал, а потом подарил нам живой советский русский из самой Москвы. Для наших матросов это будет уже много.

Американский флаг на простынях, прикрывающих полосатые матрасы, висел теперь одиноко и как-то несимметрична по отношению к стене. Джон тоже заметил это, и мысли его вдруг приняли другой оборот.

— Послушай, Игор, я бы хотел подарить тебе в память нашей встречи вот этот американский флаг. Можешь ли ты принять его?

— Могу, — ответил я.

К этому времени американский флаг был тоже снят со стены, сложен и уже лежал на столике. Джон торжественно, на двух руках, преподнёс мне его. Я тоже двумя руками принял флаг. Мы с Джоном пожали друг другу руки, и торжественная часть была окончена. Откуда-то из соседнего домика вдруг принесли противни с дымящимися блюдами и ящики с пивом. Флаги снова повесили на стену рядом, и вечер встречи продолжался.

В тот вечер уже перед сном я просматривал один из учебников русского языка, который нашёл в Мак-Мердо. Учебник был старый, плохой. Русский в нём был какой-то старомодный, скучный, типа Воробьяниновского «Соблаговолите подать…» И вдруг меня словно встряхнуло. Среди неинтересных текстов читаю:

Я читал, впитывая снова и снова этот хрустальный кусочек Родины. У меня нет слов описать, что я тогда чувствовал. Я долго не мог заснуть в ту ночь, размышляя о том, как далеко и надолго забросила меня судьба, как все это серьёзно. И так мне захотелось тогда домой, повидаться с близкими, перекинуться с ними хотя бы несколькими фразами на родном языке! Но зимовка только-только начинается и распускаться нельзя.

Когда кто-нибудь из научной группы просыпал завтрак, он шёл в биологическую лабораторию. Там всегда работала кофеварка, рядом на столике стояли тарелки с сухариками, печеньем и запечатанными в пластик маленькими порциями новозеландского варенья. И там всегда можно было найти кого-нибудь, чтобы узнать, что ничего не произошло за то время, пока ты спал, и тебя никто не ищет.

Зимой это помещение принадлежит только Арту Дифризу,

Джорджу Самеро и мне. Да ещё Арту и Джорджу помогает «лабораторный ассистент», а иначе — уборщица-слесарь-водопроводчик и электрик-лаборант Питер Курвиц. Питер был самым, пожалуй, молодым на зимовке. Ему всего двадцать. Он студент, физикохимик. Питер приехал сюда, прервав учёбу, чтобы заработать денег. Он вообще работает чуть не с детства, может делать все и чем-то очень напоминает героя из некрасовского стихотворения «Мужичок с ноготок». Ребята чувствуют, что он всячески старается быть как можно взрослее, поэтому конечно же срабатывает юмор зимовки, и все его зовут не иначе как юный Питер. Например, Арт объявляет официально: «Сегодня я хотел бы, чтобы со мной на лёд поехали мистер Самеро и юный Питер…» Невооружённым глазом видно, как гневно внутренне взрывается Питер. Но он уже достаточно опытен и знает правило: «Не заводиться».

Сегодня в биолаборатории собрались все члены нашей научной группы. Вот сидит длинный, худой, интеллигентный Джим Солсбери, физик. Ему двадцать три, он только что окончил университет в городе Сиракузы. Он приехал сюда скорее как наблюдатель, чем как учёный. Джим будет обслуживать сложные автоматические устройства для наблюдений за полярными сияниями и сопровождающими их электромагнитными возмущениями.

Рядом — чуть толстеющий, смуглый, с острыми чертами лица, флегматичный Луи Каплери. Ему двадцать девять. Вот уже почти пять лет он работает в космическом отделе фирмы «Дуглас». Сюда он приехал, чтобы обслуживать аппаратуру по наблюдению за распространением радиоволн в высоких широтах Земли. Эту работу фирма ведёт по контракту с Национальным научным фондом США. Предки Луи — итальянцы. Один из его прадядей был папой римским. Луи очень гордится этим, хотя сам он не католик, а протестант, и очень ревностный. Он не пьёт, не курит, не смотрит журналы «Плейбой», которые лежат здесь повсюду. Правда, у Луи есть своеобразное хобби. Он коллекционирует сведения о молодых девушках — дебютантках кино и выпускницах закрытых женских школ. «Может, он ищет таким образом невесту?» — шутят ребята. А ещё Луи любит смотреть кинофильмы о войне, особенно о второй мировой.

Луи — отшельник по характеру. Он может неделями жить один в своей лаборатории, расположенной в стороне от Мак-Мердо, на одном из склонов вулкана, километрах в трех от станции. Дикое место, но зато очень удобное для сверхчувствительной аппаратуры Луи. Здесь нет радиопомех. Я изучал тепловой режим одного из озёр в кратере вулканчика поблизости и часто заезжал к нему на своём вездеходе Я входил в помещение и погружался в мир музыки. Огромные мощные динамики стереосистем были

запрятаны по углам, и прекрасные мелодии заполняли дом отшельника. Экономный во всем почти до скряжничества, Луи не жалел денег на музыку и всё, что надо, чтобы иметь её. Когда я приезжал, он тут же надевал передник и шёл к газовой плите, чтобы быстро и умело, как умеют готовить холостяки, поджарить мясо по каким-то южным острым рецептам и сварить свои «спагетти».

Пришёл сегодня и ещё один, хотя и не подчинявшийся Арту, научный сотрудник, инженер космической программы США из Хьюстона. Его аппаратура стояла в отдельном домике, над которым на высокой мачте развевался странной расцветки флаг с большой белой звездой посередине. Оказалось, это флаг штата Техас, откуда сам инженер, аппаратура в домике и где задумана сама программа. Но хотя этот домик стоял рядом с биолабораторией, заходил он к нам редко. Инженер, назовём его Боб, был весёлый, уверенный в себе молодой мужчина. Настоящий техасец, где, по его словам, все "самое-самое…

Но мне он запомнился другим. Это было как-то в середине зимы. Боб сидел у нас за столиком у кофеварки как-то очень прямо. Я подсел рядом, думая тоже выпить чашечку, и взглянул на Боба. На его круглом, с лихими ржаными усами лице меня поразили глаза. Они были большие, тоже очень круглые, как бы с усилием открытые как можно шире и совсем не мигающие. А из глаз катились одна за другой большие, как градинки, слезы:

— Я получил от Кетрин длинную телеграмму. Это «Дорогой Джон». Она не может больше ждать и выходит замуж.

Так на чужом горе я узнал ещё одно английское идиоматическое выражение, распространённое среди моряков и солдат, то есть мужчин, находящихся в разлуке с любимыми. Когда говорят, что девушка написала кому-то «Дорогой Джон», — это значит, она извещает его о том, что ушла от него. Такого же типа идиомой являются слова «Привет от Правительства». Этими словами начинался в США текст повестки о призыве в армию.

В тот день сидели у нас в биолаборатории и двое «рабочих» нашей научной группы. Одного из них, молодого, но уже полнеющего человека с бородкой, звали Майк Боуман. Он был нашим механиком и заведующим гаражом. Всю зиму он, не торопясь, один за другим, загонял в гараж без конца ломающиеся грузовики и гусеничные вездеходы и колдовал над ними. Он сын небогатого фермера и с детских лет привык помогать отцу — чинить любые колёсно-гусеничные повозки. Да и образование помогает ему. Он учится на инженера-механика по колёсно-гусеничным машинам в университете штата Висконсин, а в свободное время, как он сам говорит, читает Льва Толстого и ходит в церковь. Толстой не мешает ему быть католиком.