Обычно я сидел с приборами или с паяльником и тестером за столом, проверяя или монтируя схемы или проводя измерения. Работа большей частью оставляла ум свободным. Я бы мог, например, слушать радио. Но я не слушал его, предпочитая слушать Дейва. Он обычно возился у печки, подогревая чай, или делал бутерброды, или сидел на соседнем столе, болтая не достающими до пола ногами, и говорил, говорил. Я лишь изредка задавал вопросы и слушал, часто переспрашивая. Сначала я мало что понимал из того, что говорил Дейв, но со временем вдруг почувствовал, что, не понимая отдельных слов, я улавливаю смысл того, что он говорит. Это было удивительное чувство, чувство погружения в другой язык.

А говорил Дейв о многом. Хотя, с другой стороны, об одном — об Америке. Он рассказывал о своём «прекрасном городе Сан-Франциско» и тут же перепрыгивал на «ужасный и грубый Лос-Анджелес, в котором ты, Игор, не смог бы жить». А потом снова говорил о своём городе, о его поэтах и певцах. Он достал где-то магнитофон и познакомил меня с прекрасными песнями своей землячки Джоан Баэз.

Дейв сделал песни Баэз родными для меня. Он переписал для меня все её песни, так что я мог сначала следить за певицей по бумажке, а потом и подпевать. А за Баэз у Дейва пошёл Боб Дилан, рассказы о Мартине Лютере Кинге, о борцах за мир…

Правда, Антарктида оставалась Антарктидой, поэтому бывало и так: внезапно вдруг гасла одна неяркая лампочка без абажура, укреплённая прямо на рабочем столе, и наш покой как волной смывало:

— Кам он! Скорее! Спальные мешки захвати, брось в кузов! Доску не забудь! — кричал я Дейву. И мы, как солдаты по тревоге, бросались к нашей машине. Мы знали: если погасла лампочка — это значит, что трещина во льду между нами и берегом стала расходиться.

Вокруг черным-черно, ни огонька. Только с одной стороны, размытые позёмкой, то становятся ярче, то совсем исчезают огоньки Мак-Мердо. Какими недосягаемыми они нам тогда казались! Несколько дней назад где-то на половине дороги по льду между домиком и берегом мы вдруг увидели в свете фар чёрную, узкую, всего сантиметров пять шириной, трещину. Она пересекала нашу дорогу, тянулась вправо и влево от неё километра на четыре. Какая же силища здесь работала, если она разорвала на такую длину полуметровой толщины зимний, прочный лёд! Ещё минуту назад такой надёжный, этот лёд казался теперь эфемерным. Вспоминается: ведь открытая вода, свободное ото льдов море всего в пятнадцати милях на север от того места, где мы стоим. Что стоит им, неведанным огромным силам, только что сделавшим эту трещину, разрушить, унести весь наш лёд в море. Ведь такие случаи здесь в это время года бывали.

Вот наш грузовик с включёнными фарами подлетает к трещине. Ещё издалека видно, что чёрная извилистая полоса стала хотя и шире, но не намного. Подъезжаем ближе и, уже успокоенные, вылезаем. Да, её ширина стала сантиметров двадцать, кое-где пятнадцать. Вот и два деревянных столбика, вмороженные нами в лёд по обе стороны трещины. От одного столбика протянут кусок электрошнура с обычной вилкой, а на втором столбике помещена розетка для вилки. Вилка воткнута в розетку, и выбрана слабина провода. Вот что представляет собой прибор для предупреждения о том, что трещина расходится. Как только провод натягивается, вилка выскакивает из розетки, и лампочка в домике гаснет. Потом начиналась моя работа. Я должен был решить, что это — опасность или ещё нет. Если опасно, едем в Мак-Мердо, если нет — возвращаемся в домик и работаем.

Через несколько дней после начала зимовки в шкафчике, куда обычно клали почтовую корреспонденцию, в ячейке на букву "3" я увидел большой коричневый конверт, адресованный на моё имя. Наверху было написано типографским шрифтом: «Правительство Соединённых Штатов Америки. Нэви США.» Я уже знал, что слово «нэви» значит по-английски «военно-морской флот». В конверте лежал лист бумаги, в верхней части которого были те же слова, что и на конверте, а ниже на машинке крупными буквами написано: «Меморандум». В «меморандуме» было сказано, что, следуя традициям «нэви» США, командование операции «Глубокий холод» в Антарктиде, начиная с такого-то числа, вводит в действие «офицерскую кают-компанию». Далее объяснялось, что там будут собираться офицеры и все лица из научной группы. Они питаются за одним общим столом, где общаются друг с другом и обсуждают совместно любые вопросы. Командование понимает, что поддерживать такой порядок на зимовке трудно, однако считает, что эти собрания хотя бы один раз в день, в ужин, возможны. Вы считаетесь, говорилось в письме, полноправным членом собрания и в связи с этим приглашаетесь каждый день в 18.00 с такого-то числа на ужин, который состоится по правилам офицерских кают-компаний «Нэви» США. Согласно этим правилам, опоздание к началу ужина, а также разговоры за столом о женщинах и политике не считаются хорошим тоном.

Сообщалось также, что старшим в кают-компании по традиции является командир корабля или того подразделения, офицеры которого создают это собрание.

Подписано это письмо было так:

"Командир Сил поддержки антарктических исследований США в Антарктиде, комендер

Блейдс,

Дасти".

С «Блейдсом, Дасти» нас ещё раньше познакомил Арт. Это был среднего роста человек лет сорока, в такой же, как у всех военных, одежде, с воротом нараспашку. На груди — бронзовые «крылышки» с якорьком — знак отличия морского лётчика, имеющего право садиться и взлетать с авианосца, и золотистая звёздочка — знак того, что он в этом месте командир. На воротничке — серебристые кленовые листочки — знак различия комендера. Этот знак обычно повторяется и на любом головном уборе, так что вы знаете, какого звания этот военный, даже если он в комбинезоне.

В день нашего знакомства мы довольно долго беседовали. Под конец лётчик, улыбаясь, сказал мне:

— Хотя фамилия у меня Блейдс, но зовите меня просто Дасти. Меня все так зовут.

Я долго думал, что Дасти — это имя, но потом во время одной из бесед Блейдс сказал мне, что Дасти — это не имя, а кличка. Дасти по-английски значит «пыльный». Так Блейдса дразнили сначала в школе, потом это прозвище перешло с ним в университет, в школу лётчиков, а теперь он и сам себя так называет. Я представил себе, что подумали бы обо мне, если бы в официальных письмах рядом со своей фамилией я написал бы ещё и свою кличку. Мне в школе в младших классах дали прозвище Гусь Лапчатый за то, что я ходил. раскачивающейся походкой. Я выработал её, прочитав где-то, что настоящие «морские волки» ходят вразвалочку Что бы сказали мои сотрудники и друзья, если бы я стал подписываться: «Зотиков, Гусь Лапчатый»?

В течение ближайших нескольких дней в помещении «кафетерия» станции была сделана стенка, отделяющая от огромного обеденного зала небольшую комнату В назначенный день без пяти шесть мы направились туда прямо из биолаборатории. Опустив глаза, чтобы не встречаться взглядом с нашими друзьями матросами, с которыми мы ещё в обед сидели за одним столом, мы прошли в комнату, куда им вход был воспрещён. Длинный, уже сервированный стол в этой комнате был заставлен всевозможными закусками. Вместо простых, толстых, небьющихся чашек и мисок «кафетерия» здесь стояли откуда-то взявшиеся сервизные чашки и тарелки тонкого фарфора, большие «фамильные» блюда из похожего на серебро металла. Сама еда была такая же простая, как и в «кафетерии», «котёл» был общий, но выглядело это по-другому. Сбоку, в углу комнаты, появился ещё столик, на котором стояли кастрюли с супом и вторыми блюдами. Около них колдовали два матроса в странно выглядевших для меня форменных одеждах.

Вокруг стола стояли стулья, на спинках которых были прикреплены бумажки-указатели, показывающие, кто где сидит. Но никто из тех, кто уже собрался, не садился за стол. Все чего-то ждали.

Наконец Дасти подошёл к своему месту в середине стола и стал позади своего стула. Все один за другим сделали то же самое. Я взглянул на часы. До шести осталось меньше минуты. Дасти посмотрел на своего соседа слева и сказал ему: «Начинайте». А сам вдруг взялся двумя руками за спинку стула, как бы облокотился на него, наклонив вниз голову. Все сделали то же самое. У человека, стоящего рядом с ним, на одном уголке воротничка был серебристый кленовый листок, на другом — маленький серебристый крестик. Он поднял опущенные перед этим глаза, посмотрел куда-то вверх и что-то стал говорить. Так это же молитва!