Объекты исследований во время зимовки на острове Росса.

Дальше начался калейдоскоп срочных дел и встреч. Лишь к «вечеру», по-прежнему залитому незаходящим солнцем, я пришёл в себя в одном из клубов Мак-Мердо. Внутри длинной, утеплённой многими слоями изоляции палатки, похожей на бочку, положенную плашмя и наполовину врытую в землю, толпились десятки людей: военные в зелёных рубашках с золотистыми «птичками» на груди, бородачи в толстых, пропахших соляром и бензином свитерах, только что вернувшиеся из похода, люди в клетчатых, сшитых из толстого материала куртках — местной униформе учёных. Я тоже в такой куртке.

В клубе, а скорее, лёгком бараке темно, чуть освещена лишь стена напротив входа. На полках тускло блестят ряды незнакомых.бутылок Из-за спин видна стойка бара, а за ней и сам бармен — высокий, бородатый человек в зелёной рубашке нараспашку.

Слева в углу на нескольких стульях и прямо на полу между ними навалена целая гора курток Я тоже бросил куртку на верх горы одежды. Ещё один шаг к обживанию в месте, где предстоит провести больше года.

Бросил куртку, сделал шаг вперёд — и как в быструю реку вошёл. Понесла вода. Меня заметили. «Игор!» — позвал кто-то, перекричав шум толпы у стойки и стрельбу, доносящуюся из противоположного угла барака, где шёл какой-то фильм.

— Игор! Что будешь пить, Игор? — снова раздался крик.

Берт Крери был тут и что-то быстро и непонятно говорил окружающим его людям, каждый из которых держал в руке длинный узкий стакан, наполовину заполненный кусочками льда. Я понял только слово «русский», произнесённое несколько раз.

— Что будете пить, сэр? — потянувшись через стойку и решительно отодвинув руками стоящих между нами людей, произнёс бармен. По подчёркнутому вниманию и напряжённости его лица было ясно, что он слышал и понял слова Берта Крери,

Я ещё раз взглянул на ряды причудливых незнакомых бутылок. Ни одна из них не повторяла другую. Что же делать, что же делать?

— Пиво, пожалуйста!

— Какого сорта пива желает сэр? — не мигая, в стойке хорошей охотничьей собаки, продолжал бармен.

— "Будовайзер", пожалуйста! — вспомнил я, протягивая доллар.

Я ещё не знал его стоимости на Мак-Мердо, но решил, что уж доллара-то за глаза хватит.

«О'кей!» — внезапно расплываясь в улыбке, воскликнул бармен и театрально поставил передо мной коротенькую, пузатенькую, темно-коричневого цвета бутылочку.

— Добро пожаловать на Мак-Мердо, сэр! Надеюсь, вам будет здесь хорошо, сэр, — вдруг посерьёзнев, произнёс бармен и удалился к другому концу стойки.

— Эй, послушайте, а деньги? — крикнул я вдогонку, махая зелёной бумажкой.

Бармен обернулся:

— Деньги? — И обращаясь уже не ко мне, а ко всем, громко:

— Меня всегда учили, что если я встречусь с живым советским русским, то это будет только на поле битвы и один из нас убьёт другого. И вот я встретился с первым таким, но только за стойкой своего бара, и я буду брать с него деньги? Сэр! Это пиво за счёт бармена.

Бармен, отстранив мой доллар, достал из кармана пару монеток и бросил их в ящик кассы.

— Послушайте, так нельзя, — пытался было я построить английскую фразу, но понял, что это бесполезно.

Меня окружили со всех сторон, оттеснили от стойки, начали расспрашивать, хлопать по плечам. Я в ответ лепетал что-то на моем в то время ужасном английском. Лепетал и с интересом оглядывался по сторонам. Привыкшие к темноте глаза уже различали ряды кресел в той стороне барака, которая оканчивалась светящимся экраном. Ещё ближе к стойке бара можно было разглядеть стол, на котором громоздились закуски: куски жареного мяса, нарезанный небольшими кусочками сыр, маслины.

Оказалось, что бородатые владельцы золотистых «птичек» над нагрудными карманами — это лётчики, которые провели здесь уже больше года зимовки и завтра улетают наконец в Крайстчерч, а оттуда домой. Сегодня их прощальный ужин.

Я знал чувства людей в такой день. Это и удивительная радость, и ощущение, что весь земной шар будет отныне твой. Ведь ты же так выстрадал эту зимовку! Но все же к радости в этот день примешивается тревога: как-то на самом деле встретит тебя Большая земля?

Большой рисованный плакат над стойкой бара говорил о том же. На нем с левой стороны был нарисован уже знакомый мне Обсервейшен-холм Мак-Мердо, от которого вправо улетал самолёт.

Посередине плаката было размашисто написано: «Сегодня Мак-Мердо — завтра весь мир» — и три восклицательных знака. А дальше, в правом верхнем углу, был нарисован залитый солнцем пляж, пальмы, а на переднем плане девушки в «бикини». Раскрыв объятия, они ждали самолёта. Так, по-видимому, авторы плаката представляли себе «весь мир».

Но здешним полярникам было ясно, что случится не так. И поэтому уже другим почерком после слова «весь мир» — было добавлено «на Си-47».

Может быть, кому-нибудь эта надпись и не говорит ничего, но мне она сказала много. Ведь Си-47 — это название двухмоторного американского транспортного самолёта фирмы «Дуглас», который был в период Отечественной войны построен и в СССР и широко известен под названием Ли-2. Самолёт этот и у нас и в Америке давно снят с производства и эксплуатируется только в самых отдалённых местах далёкого Севера, тропического Юга, Антарктиды, то есть там, где нет аэродромов для «настоящих» самолётов. Поэтому добавление «… на Си-47» значило: ваш «завтра весь мир…» окажется опять какой-нибудь глухой дырой, где женщин можно увидеть лишь на фотографиях из журналов. Но местный фольклор на этом не кончился и ниже слов «на Си-47» кто-то добавил красным карандашом «на лыжах». Ну а где, кроме Антарктиды, Аляски и льдов Арктического океана, сейчас летают Си-47 на лыжах?

Найдя какой-то предлог, я покинул гостеприимный клуб и вышел на улицу. По-прежнему светило солнце. Однако теперь, «ночью», свет его приобрёл такой нереальный, таинственный оттенок покоя, который я видел только в Антарктиде.

Утром кто-то тряс за плечо:

— Вставайте, вставайте! Через час вылетает самолёт на Южный полюс!

И действительно, через час мы снова летели. Тот же самолёт и тот же экипаж, который доставил нас вчера в Антарктиду, сегодня отправился дальше на юг. Три часа в воздухе. Посадка. Открылась задняя стенка, и в салон врывается теперь уже ледяной, разреженный, лишённый запахов и влаги воздух.

Мы берём свои вещмешки с дополнительной тёплой одеждой и личными вещами, выходим, неуверенно озираясь, привыкая к обжигающему морозу, ослепительному солнцу, разреженному воздуху. Ведь здесь около трех тысяч метров над уровнем моря. Вокруг ровная как стол, безбрежная белая пустыня. Только в стороне видно нагромождение каких-то тёмных ящиков, построек, мачт, флагов и флажков. Конечно, это станция, которая называется Амундсен-Скотт по имени победителей Южного полюса.

Откуда-то из морозного тумана появились заиндевелые фигурки, начали возбуждённо хлопать меня по плечам, что-то радостно кричать. Потом вырвали из рук мешки и убежали на станцию, пригласив нас за собой. Это возбуждение, и эта радость, и эта почти навязчивая готовность помочь тебе и отобрать у тебя все, чтобы ты легче привыкал к высоте, — удивительно похоже на то, как встречают самолёт на такой же одинокой советской станции Восток, расположенной на высоте почти четыре тысячи метров над уровнем моря.

— А где же сам полюс? — спрашиваю я, озираясь.

— Где-то там, — показывает Крери в открытое белое поле.

Станция Южный Полюс в то время состояла всего из нескольких домиков, засыпанных выше крыш снегом. Станция маленькая, её экипаж — два десятка моряков и человек десять учёных.

Приезжему сначала показывают помещение, где он будет спать. Узенький коридор, по обе стороны маленькие каютки. В каждой две койки, одна над другой. Откуда-то доносится храп. Шёпотом объясняют, что здесь всегда спит кто-то, сменившийся с вахты, показывают, где моя койка. Там уже положили мой вещевой мешок.