- Ты чего, Куралесин, с прохладцей все делаешь, вразвалку ходишь, словно гусь лапчатый? - спросил Ерофеевич.

- Чудак ты, Каменков, - вразвалку… Я ведь не на один бой собрался, а на всю войну. Куда же мне торопиться? Этак меня и не хватит.

Бойцы засмеялись. Еж тоже улыбался. Он доволен разведчиками. На свой вкус подбирал. Смелые, веселые, находчивые, за словом в карман не полезут.

Почетная, но и трудная воинская профессия разведчика. Разведчики - глаза и уши командования. Они всегда должны быть впереди и всегда все знать о противнике. Бот и сейчас: для всех бойцов еще продолжался привал, а Еж поднял взвод. Шаронов поставил задачу разведать переправы на Дону.

И разведчики еще долго маячили на горизонте, пока не исчезли в степи, растаяв, как тени.

Со стороны Дона, в направлении, куда ушла разведка, доносился лязг гусениц и грохот приближающегося танка. За грядой высот его еще не видно.

«Как же это разведчики не предупредили нас?» Шаронов подал команду к бою. Раненых прятали в оврагах. Вперед выдвинулась противотанковая батарея «сорокопяток». Теперь единственная надежда на них. «Откуда взялись немцы?» - думал комиссар.

- Подпускайте поближе, - кричал Шаронов, - и бейте по борту! Но без моей команды огня не открывать.

Танк выскочил из-за бугра. Он все увеличивался в размерах. Теперь уже нет ни у кого сомнения - танк немецкий.

- Огонь! - резко крикнул Шаронов.

- Огонь! - повторил его команду командир артиллерийской батареи старший лейтенант Зализный.

Первые снаряды разорвались невдалеке от танка. Но что это такое? Все удивленно переглянулись. Танк остановился, и из башни высунулась палка с белым флагом.

- Хитрят, - сказал комиссар.

- Время, видно, хотят выиграть до подхода своих, - ответил Зализный.

- А чего бы им не удрать? - спросил Шаронов. - Тут что-то не так…

Комиссар приказал вести наблюдение и быть наготове, а сам направил Ивана Шашина с противотанковым ружьем.

- Подберись-ка вон по тому овражку к танку поближе и дай ему по жалюзи…

«Никуда он от нас не уйдет, - подумал Шаронов. - Или возьмем немецких танкистов в плен, или уничтожим их вместе с танком».

Шаронов не отрывал бинокля от глаз, наблюдая за вражеской машиной.

И вдруг он не поверил своим глазам. Из башни показался Канашов и помахал над головой фуражкой! Вот он спрыгнул на землю, за ним вылез танкист с забинтованной ногой…

Шаронов отстранил бинокль, протер глаза кулаками: «Что это еще за чертовщина? Галлюцинация от усталости и напряжения?» Раненый боец положил руку на плечо Канашова, который его поддерживал, и оба они пошли по обочине.

Комиссар не выдержал, вскочил с земли и побежал им навстречу.

Никто не понял, что с Шароновым. И откуда появился Канашов? Ведь о его гибели было объявлено в приказе и послано донесение в штаб армии.

Шаронов подбежал, задыхаясь, кинулся к Канашову с объятиями.

- Жив, Михаил, жив? - И заплакал. И снова, не веря себе, ощупал его и снова стал обнимать, вытирая кулаками слезы.

Канашов сдержанно улыбался.

- Что же это вы по своим бьете? Чтоб чужие боялись? Чуть не угробили, черти! - Он взглянул на танк и понял: красная звезда, намалеванная наспех охрой по фашистской свастике, обсыпалась, и их приняли за немцев.

Шаронов присмотрелся к раненому бойцу. Да ведь это Красночуб - адъютант Канашова!

- Откуда же вы взялись?

- С того света, - ответил Канашов, - Об этом еще поговорим, Федор Федорович. Ты пошли кого-либо в танк. Там у меня еще один наш раненый боец. Он немецкого танкиста пленил и нас в свой экипаж зачислил…

Радости нет предела: полковник Канашов жив, он разыскал дивизию и снова принял командование. Но самым счастливым человеком была Аленцова. За время отсутствия Канашова она заметно осунулась и даже стала выглядеть значительно старше своего возраста. А с его возвращением у нее появились те веселые искорки в глазах, которые делали ее красивой и молодой. Все в штабе приставали к Канашову с расспросами, и он не особенно охотно поведал, что с ними произошло на наблюдательном пункте.

- Вот как было дело… Снаряд разорвался рядом с землянкой. Нас и оглушило как рыбу. Очнулся - темным-темно. Дышать трудно. Болит голова. Слышу, кто-то стонет. Зажег спичку, осмотрелся. Лежит Красночуб. Подполз к нему. Трясу. Очнулся. «Где мы? Кто это?» Отвечаю ему: «Нас завалило при взрыве. Надо выбираться, но как?» Спрашиваю Красночуба: «Куда ранило?» - «Рука болит и нога». - «Лопата есть?» - «Есть…» Обшарил, достал лопату: это по моей профессии - несколько лет под землей работал. Ложусь на спину ь начинаю копать. Песок сыплется в глаза, дышать трудно… Так шуровал полчаса, и вдруг обдало меня свежей струей воздуха, аж в голове закружилось. Вижу: надо мной звезды. Прислушался, где-то далеко слышны выстрелы. Значит, немцы прорвались, и мы остались у них в тылу. Соображаю, что надо скорее уходить. Вытаскиваю Красночуба, объясняю обстановку: надо торопиться, иначе - плен. Вот и весь рассказ.

- А танк немецкий откуда? - спросил Шаронов.

- Это один наш боец-танкист захватил танк вместе с немцем-водителем. А нас взял в компанию.

- А как же ты разыскал нас?

- Это просто: маршрут для дивизии устанавливал я сам… Надо подымать людей, - забеспокоился комдив. - Пора двигаться.

Все разошлись, и тогда Канашов увидел Аленцову, которая стояла поодаль и плакала. Он подошел к ней.

- Ну чего ты, Нина? Вернулся - значит, все в порядке.

- Какой же это порядок: заживо похоронен был под землей. - И будто еще не веря себе, она изредка трогала Канашова за руки и плечи.

- Да что ты, Нина? Я же потомственный шахтер, из-под земли всегда выберусь.

Она все глядела, не отрываясь, на Канашова. «Как он похудел за это еремя! Нелегко досталось ему все это», - подумала Аленцова.

- Ты хочешь от меня скрыть, что тебе было трудно, но я все вижу по твоим глазам.

- Трудно, Нина, всем, кто честно воюет. Тебе разве легко было?…

День выдался жаркий, безоблачный. Солнце раскалило воздух, и он, как густое расплавленное стекло, стекал с высот в лощины. Дивизия остановилась на привал. Канашов сидел под обрывом, в наскоро устроенном ему адъютантом шалаше, и читал донесения разведчиков. В шалаш со дна оврага тянуло прохладным ветерком, и увядшая трава и ветки пахли банными вениками.

Аленцова в серых от пыли сапогах сидела, охватив руками колени, и не спускала с комдива усталых глаз. Прошли сутки, как он отыскался, а она по-прежнему с недоверием поглядывала на него.

Канашов, черный от загара, сосредоточенно рассматривал карту местности. Он прикидывал, где бы удобней провести дивизию, по каким дорогам, чтобы они были скрытыми от наблюдения противника, где сделать очередные привалы и дневки. Судьба тысячи людей, попавших в бедственное положение, сейчас зависела от него. И только чуть прихрамывающему лейтенанту Красночубу как бы не было дела до того, что волновало всех, - поскорее перейти Дон. Он заунывным голосом читал стихи, которые наводили на грустные размышления о неизбежности всего происходящего в этом бренном мире.

Опять, как в годы молодые,

Три стертых треплются шлеи,

И вязнут спицы расписные

В расхлябанные колеи…

«Александр Блок»,- узнала Аленцова стихи и одними губами повторила с детства ей дорогие слова:

Россия, нищая Россия,

Мне избы серые твои,

Твои мне песни ветровые -

Как слезы первые любви!…

Канашов оторвался от карты, и сразу же им овладели беспокойные мысли: «Опять повторяется лето 1941 года. Немцы совершили прорыв, мы отступаем. Что же произошло? Почему военное счастье оказалось опять на стороне немцев? Не может быть, чтобы они были сильней нас! Удары под Ельцом, Ростовом и Москвой и наше успешное зимнее наступление говорят о том, что и мы можем наступать. Почему же немцы оказались сейчас сильнее нас? Значит, я поторопился с новогодним предсказанием, что мы в 1942 году разгромим фашистов! Но что же такое происходит? Почему, почему наши войска отступают дальше, в глубь страны, к Волге?» Он задавал себе несколько раз этот вопрос, но так и не мог найти на него ответа.