Я продолжил путь домой. На опушке леса я увидел Мадам Кото, в руках она держала тарелку с курицей и ямсом. На ее шее больше не было белого ожерелья. Она остановилась у края дороги, посмотрела во все стороны, чтобы быть уверенной, что никто за ней не подсматривает, и предалась страстной молитве. Я наблюдал ее тайную пылкость. Когда она закончила со своими молитвами и песнопениями, то зажгла свечу и поставила ее на тарелку. Рядом со свечой она положила палочку каолина и несколько каури. Затем она распрямилась, поправила платок, осмотрелась по сторонам и поспешила обратно. Я не остановился у ее дорожного подношения. Я пробежал мимо фасада бара. Я бежал домой.

Папа сидел на трехногом стуле и курил сигарету. На столе стояли тарелки с недоеденной пищей. Мама лежала в кровати. Окно было открыто, и свет, входящий в комнату, усугублял картину несчастья. Мама кинулась ко мне и обвила меня руками, словно защищая от наказания. Она усадила меня на кровать и стала плакать. Папа не двигался.

– Где ты был? – спросил он страшным голосом.

Было ясно, что никто из них не спал этой ночью. Вокруг папиных глаз были круги от бессоницы. Мама выглядела так, будто за одну ночь она потеряла половину своего веса.

– Где ты был?

– Я потерялся.

– Как ты потерялся?

– Я играл и потерялся.

– Как?

– Я не знаю.

– Что с Мадам Кото?

– Я не знаю.

– Она приходила за тобой сюда прошлой ночью.

Я ничего не сказал.

– Ты не сказал ей, куда ты отправился?

– Я не помню.

– Ты ел что-нибудь? – спросила Мама.

– Не задавай ему таких вопросов, – громко сказал Папа. – Сначала пусть он скажет, где он был.

– Пускай он поспит.

– Вот так, женщины, вы и портите детей.

– Дай ему отдохнуть, потом он все расскажет.

– Если он не будет говорить, он не отдохнет. Из-за него я сегодня не пошел на работу. Я хочу знать, что он делал.

– Азаро, скажи своему отцу, где ты был.

– Я потерялся.

– Где? – Папа повысил голос.

Он сел прямо. Его стул закачался.

– Не знаю.

– Ты паршивый ребенок, – сказал он, взяв стоявший рядом прут, который я не заметил.

Он подошел ко мне, Мама встала между нами, Папа оттолкнул ее, схватил меня за шею своей сильной рукой, согнул меня пополам и хлестнул. Я не заплакал. Он стал меня стегать, но я толкнул его и вырвался из его хватки, а он стал преследовать меня и хлестать по спине, по шее, по ногам. Я бегал по комнате, сбивая вещи, а Папа продолжал сечь меня прутом. Мама пыталась оттащить его, умерить его ярость, но Папа все стегал меня, ударив и ее так, что она вскрикнула. Я не издал ни звука, и Папа так разъярился, что стал бить меня сильнее и сильнее, пока я не выбежал из комнаты и не побежал в поселение. Он погнался за мной, но я уже добежал до линии домов, помчался по улице и остановился только, когда отбежал от него подальше. Папа прекратил погоню и стоял, угрожая мне прутом. Я стоял и не двигался. Он позвал меня. Я не двигался.

– Иди сюда сейчас же, гадкий ребенок!

Я не двигался. Папа пришел в ярость от того, что не мог догнать меня.

– Иди сюда сейчас же, или ты останешься без еды.

Мне было наплевать на еду, на сон, на все что угодно. Внезапно он бросился в мою сторону, я побежал к бару Мадам Кото, но он догнал меня как раз у дверей. Он схватил меня за ворот рубашки, поднял вверх, отхлестал и потащил домой. В своем гневе он был такой страшный, что я закричал так, как будто он был духом, который заставлял меня идти в неизвестном направлении. Когда он отнес меня в комнату, то бросил на кровать и бил до тех пор, пока пот не проступил у него на груди. Удовлетворив гнев, он отбросил прут и пошел мыться.

С рубцами по всему телу, я остался лежать на кровати. Я стонал, бормоча ужасные проклятия, месть ребенка-духа. Мама села рядом. Когда Папа вернулся из ванной, он все еще был в гневе.

– Ты – проблема для меня, – сказал он. – Трудный ребенок. Когда я думаю обо всем, что я мог бы сделать – если бы не ты…

Он опять пошел на меня, но Мама решительно преградила ему путь и сказала:

– Ты разве недостаточно его проучил?

– Нет. Я хочу отколошматить его так примерно, что в следующий раз, прежде чем потеряться, он подумает о нас.

– С него довольно. Его ноги изодраны в кровь.

– Ну и что? Если бы я был суровым отцом, я бы еще посыпал перцем его раны, чтобы преподать ему незабываемый урок.

Папа говорил все более гневно, но Мама проявила стойкость, решительно заявив, что больше не допустит никакого избиения. Ворча, жалуясь на свою ношу, на то, какая я для него обуза, приговаривая, каким он сам был хорошим ребенком для своих родителей, Папа надел рабочую одежду цвета хаки. Мама попыталась заставить меня поесть, но я не мог есть в присутствии Папы. Я однозвучно всхлипывал.

– Если ты сейчас же не замолчишь, – прогремел он, хватая ботинок, – я поколочу тебя вот этим ботинком!

– Да, и убьешь его! – добавила Мама.

Я продолжил свои ровные монотонные всхлипывания. Продолжение наказания не могло сделать мне хуже, чем я уже себя чувствовал. Папа одевался в мрачном настроении. Когда он закончил, то взял в руки прут, подошел ко мне и сказал:

– Если ты уйдешь из комнаты сегодня или завтра, ты можешь опять пропасть, потому что я…

Он намеренно не закончил предложение для большего эффекта. Затем он слегка стукнул меня прутом по голове и широким шагом вышел из комнаты. Мне полегчало от того, что он ушел. Мама молчала. Она подождала немного, прежде чем сказать:

– Ты видишь, какие беды ты нам причиняешь, а?

Я подумал, что она тоже собирается отругать меня. Я взял себя в руки, готовясь отразить нападение. Но она встала и ушла, и я лег спать. Она разбудила меня. Она принесла таз с горячим травяным настоем. Пропарила мне ноги и затем особой иглой, нагретой на свечке, вытащила дорожных червяков, проевших дыры в моих ступнях. Но прежде она выманила их горячим пальмовым маслом. После она продезинфицировала мои порезы. Наложила траву на рубцы. Куском тряпки, который оторвала от одной из своих набедренных повязок, она примотала распаренные листья к моим ступням. Листья долго жгли меня. Потом она спрятала иглу и вылила воду из таза. Я залез в кровать. Она заставила меня встать и поесть. Я ел с волчьим аппетитом, она смотрела на меня, и слезы собирались вокруг ее глаз. Поев, я снова залез в кровать. Она собрала свои товары, и, когда мои глаза уже были закрыты, сказала:

– Оставайся дома и закрой дверь. Никуда не ходи. Не открывай дверь никому, кроме меня или отца, ты понял?

Я едва кивнул. С подносом на голове она вышла из барака в поселение и дальше в мир; я закрыл дверь и заснул в нашей комнате, воздух в которой был пропитан несчастьем.

Папе не пришлось беспокоиться, что я опять куда-то убегу. Я проспал весь день. В нескольких запутанных снах я воевал с трехногим стулом, который пытался похитить меня. Я проснулся только потому, что вернулась Мама. Проснувшись, я почувствовал, что какой-то незнакомый дух вошел в меня во время сна. Я старался побороть болезненную тошноту и тяжесть в теле, голова казалась мне слишком большой, полной какого-то лишнего места, а ступни словно начали разбухать. Той ночью я видел, как Мама расщепилась на две одинаковых личности, а папина зловещая усмешка множилась на лики жестокости, и когда мои глазницы воспалились, все тело затряслось, а волны иссушающего жара прокатились по нервам, я понял, что подхватил лихорадку.

– У мальчика малярия, – сказала Мама.

– Это хорошо еще, что только малярия, – проворчал Папа.

– Оставь его.

– Почему это оставь? Я, что ли, посылал его гулять весь день и всю ночь? Может быть, ты послала его? Все, что мы сказали ему – иди в бар Мадам Кото и оставайся там. Мы не говорили ему – иди и гуляй и принеси с собой дорожную лихорадку.