– Вы помните пикник, который здесь устраивали в позапрошлом году? – спросила Фанни-Роза.

Джон ответил не сразу. Он хотел посмотреть на нее и не смел. Вместо этого он еще круче повернул парус, поставив яхту к ветру.

– Я очень часто о нем думаю, – выговорил он наконец.

Она повертелась на своем месте, поправляя подушки за спиной, и вдруг ее рука оказалась на его колене, вызвав в его душе невыразимо-мучительный восторг.

– Как было весело, – сказала она, – мы отлично провели время.

Она говорила тихим голосом, даже грустно, словно размышляя о прошлом, которое уже не возвратится, и Джон пытался понять, что она вспоминает: их ли ласки и поцелуи в папоротнике или смех Генри, его улыбку. Джона снова охватили ревность, прежняя тоска, сомнения, нерешительность, и, резко повернув яхту, он повел ее прочь от Голодной Горы в открытое море. Лодку слегка качнуло на волне, она черпнула бортом, и струйка воды подобралась к ногам Фанни-Розы. Она, не говоря ни слова, скинула туфли и еще плотнее прислонилась к коленям Джона.

– Вы ведь часто виделись с Генри в те несколько месяцев до его смерти, правда?

Наконец-то он выговорил эти слова. Он не мог поверить, что это действительно случилось. На сей раз он заставил себя посмотреть на нее, ожидая увидеть на ее лице печаль, признаки грусти, от которых ему стало бы еще больнее, но видел только спокойный профиль, обращенный к морю. Фанни-Роза стряхнула с волос клочки пены и подобрала свои стройные босые ножки под юбку.

– Да, – сказала она. – Ему очень нравилось в Неаполе. Как жаль, что он уехал в таком состоянии, больной и измученный. Мы все очень тяжело переживали его смерть.

Она говорила спокойным светским тоном. Конечно же, она не могла бы так говорить, если бы испытывала к Генри нежные чувства, а он отвечал бы ей взаимностью.

– Генри всегда любил людей, любил новые места. В этом смысле мы с ним непохожи.

– Вы вообще совсем на него непохожи, – сказала Фанни-Роза, – волосы у вас темные, и плечи такие широкие. Генри больше походил на Барбару.

Какое это имеет значение, думал Джон, в то время как яхта кренилась под свежим ветром, кто из нас темнее или светлее или кто на кого похож. Единственное, что я хотел бы знать, это какие чувства они испытывали друг к другу, и еще: почему Генри так внезапно уехал и почему так резко ухудшилось его здоровье. Любили они друг друга или нет, была ли у них ссора, и не о ней ли думал Генри в свои последние часы, лежа одиноко в гостиничном номере в Сансе? Об этой самой Фанни-Розе, которая сидит теперь рядом с ним? Лодка нырнула, море искрилось и сверкало на солнце, а Фанни-Роза, смеясь, встала рядом с ним на колени и обхватила его за плечи.

– Вы что, утопить меня хотите? – воскликнула она, откидывая ему волосы со лба.

– Ни в коем случае, – ответил он, поставив лодку по ветру, бросив руль и обнимая ее обеими руками, в то время как она целовала его в губы.

В этот момент он понял, что никогда не узнает, чем был для нее Генри в Неаполе, и никто этого не узнает. Если даже и можно было бы что-то рассказать о том, как человек покинул Италию, исполненный горечи и разочарования, для того, чтобы умереть в одиночестве в отеле французского городишки, это все равно никогда рассказано не будет – тайна навеки похоронена в ее сердце. До конца своих дней Джон будет гадать, сомневаться, рисовать в уме разнообразные картины, связанные с этими месяцами в Неаполе; снова и снова его будет мучить бессмысленная ревность, от которой он так никогда не излечится.

Генри умер. Его брата, обаятельного и веселого, больше нет на свете, тогда как Фанни-Роза, живая, здесь, в его, Джона, объятиях. Такое сладостное, невыразимое счастье не может обернуться ядом.

– Ты выйдешь за меня замуж, Фанни-Роза? – спросил он.

Она улыбнулась, оттолкнула его руки и снова уселась на кормовой скамеечке.

– Вы потопите яхту, если не займетесь ею немедленно, – сказала она. Он схватился за парус и за руль, и снова повернул яхту к острову Дун.

– Вы не ответили на мой вопрос, – настаивал он.

– Мне всего двадцать один год, – сказала она, – и я пока еще не собираюсь выходить замуж и начинать семейную жизнь. Ведь на свете так много веселого и интересного.

– Что, например, вы имеете в виду?

– Я люблю путешествовать, люблю бывать на континенте. И вообще люблю делать то, что мне нравится.

– Все это вы сможете делать, когда станете моей женой.

– О нет, это уже совсем не то. На континенте я буду всего-навсего миссис Бродрик. и знакомые мужчины станут думать: «Ах, она ведь вышла замуж, у нее медовый месяц», и перестанут обращать на меня внимание. И мне придется носить дома чепчик, совсем такой же, как на маменьке, и вести разговоры о вареньях, соленьях, всяком шитье и слугах. А я терпеть этого не могу.

– Никто от вас этого не ожидает. Если вам захочется путешествовать, мы тут же куда-нибудь отправимся. Захочется покататься на яхте – поедем на яхте. Если вам вздумается прокатиться по снежку до Слейна, запряжем коляску и покатим в Слейн, даже если придется загнать лошадей. Как видите, я буду весьма покладистым мужем.

Фанни-Роза рассмеялась. Она поглядывала на Джона украдкой, краешком глаза.

– Я думаю, что так, наверное, и будет, – сказала она. – А что получите вы от этой сделки?

– Я получу вас, – сказал он. – Разве этого не достаточно?

Джон посмотрел на нее, и в тот самый момент, когда он произносил последние слова, ему пришла в голову мысль, что это, конечно, неверно, что она никогда не будет принадлежать ни ему, ни кому-либо другому, ибо человек, за которого она выйдет замуж – кто бы он ни был, – получит только какую-то часть Фанни-Розы: улыбку, ласку, словом, то, что ей угодно будет подарить, повинуясь минутному порыву. Настоящая Фанни-Роза ускользнет, останется недосягаемой.

Они снова подошли к острову со стороны гарнизона, и там, на дорожке, их ожидали Боб Флауэр и Джейн, а вместе с ними Дик Фокс и приятель Боба, адъютант. Снова люди, оживленная беседа, и близость между ними нарушилась, ее пришлось отложить до другого раза, возможно, до другого дня.

– Лейтенанта Фокса и капитана Мартина мы забираем с собой, они будут у нас обедать, – объявила Джейн; все они погрузились на яхту, и этот чертов Мартин все время пялил глаза на Фанни-Розу. И вот снова вверх по заливу, к причалу возле дома, там все общество высадилось на берег, а он занялся яхтой, крепко привязав ее до вечера. Он смотрел, как все они поднялись на берег и направились к дому. Барбара вышла им навстречу вместе с Элизой, которая при виде незнакомого офицера приняла важный вид, а Джон поднял голову и смотрел, как Фанни-Роза отдает Барбаре шаль и благодарит ее. Потом она вернулась, чтобы полюбоваться садиком, устроенным у оконечности бухты.

Она указывала на молодые ирисы, переговариваясь через плечо с Барбарой, и когда она стояла, глядя на цветы, а солнце играло в ее волосах, освещая серьезное задумчивое лицо, он понял, что ни одна из картин, которые он во множестве рисовал себе в грустные одинокие часы, не может сравниться с тем, что он видел сейчас в действительности. Девушка-призрак его мечтаний воплотилась в реальность, которая наполнит его бессонные часы радостью и мукой.

– Вы не слишком устали? – спросила Барбара, когда они поднялись по крутому берегу и вышли на подъездную аллею перед замком.

– Нет, – ответила Фанни-Роза. – Я никогда не устаю. Ведь на свете так много интересного, все нужно посмотреть, все нужно узнать.

Она взглянула на Джона, который все еще возился с лодкой, а потом перевела взгляд на мощные серые стены, на открытые окна, на башню и высокие деревья, окружающие замок.

– Как здесь красиво! – воскликнула она, а потом, небрежно откинув упавшие на лицо волосы, спросила: – Теперь, когда Генри умер, все это будет принадлежать Джону?

– Да, – ответила Барбара. – Наше именье – майорат, оно не подлежит отчуждению, значит, оно отойдет Джону, и все остальное тоже. Бедный Генри! Но, с другой стороны, мне кажется, что из двух братьев именно Джон больше любит Клонмиэр.