– Если бы только я была мужчиной, – сказала она, – я бы поехала в Канаду и привезла бы его домой. Я уверена, что сумела бы его найти.

Том Каллаген смотрел в ее взволнованные, полные надежды глаза, на ее решительный подбородок.

– Думаю, что нашла бы, – согласился он. – Но Бог создал тебя женщиной, и, возможно, придет день, когда ты найдешь Хэла и будешь ему великим утешением.

Три года назад Джинни аккуратно убрала письма в шкатулку, сверху положила рисунки и закрыла крышку. Она никогда их не выбросит, будет перечитывать снова и снова, пока не превратится в восьмидесятилетнюю старушку. Может быть, Хэл уже умер и больше не страдает, но это не имеет значения. Она никогда не забудет мальчика, одинокого, мучимого воспоминаниями, который держал ее за руку в темноте мрачного нового крыла Клонмиэра в тот рождественский вечер. Сейчас ему, наверное, уже под тридцать, если он жив, – далеко уже не мальчик. Хэл, который сидел на краешке стола у них в молочном чулане, пил сыворотку и совал палец в сливки, чуть только мама отвернется; Хэл, который дразнил ее и смеялся, засунув руки в карманы. Его яхта на заливе… Джинни хранила в душе множество подобных картин, и все они были ей милы и дороги. Ими ей придется довольствоваться до конца жизни, ибо ничего другого у нее уже никогда не будет.

Она убрала шкатулку в шкаф и пошла вниз к праздничному завтраку. Пэтси, их садовник, зарезал курицу в честь такого события, а мама испекла особый пудинг. Как и полагается, она разыграла удивление, хотя эта церемония повторялась из года в год, и ее родители смотрели, как она разворачивает подарки, вскрикивая от удивления и удовольствия. Это была ежегодная привычная церемония, одинаково приятная для всех троих.

– Папочка, дорогой, часики! Какой ты добрый и какой хитрый! Это ведь те самые часики, которые мы видели в витрине в Слейне и которые нам так понравились, а ты вот взял и потихоньку купил их мне.

– При чем тут потихоньку? – удивился Том. – Кити Флауэр ездила в Слейн из Эндриффа и купила их по моей просьбе.

– И почтовый набор от мамы! Как вы меня балуете! – Джинни вскочила из-за стола и расцеловала родителей. – Я, конечно, понимаю, в чем тут дело, – сказала она. – Папе нужны часы, чтобы не опаздывать в церковь, а мама будет брать у меня бумагу, чтобы записывать свои рецепты. Это просто заговор с вашей стороны.

– Много ты понимаешь, – сказал Том. – Да, кстати, что ты собираешься делать в свой день рождения? Поедешь в гости к Кити?

– Нет, просто пойду погуляю, если я не нужна тебе или маме.

– Я собираюсь варить джем, – сказала Хариет, – но так и быть, сегодня обойдусь без тебя.

Трудно себе представить, думала Джинни, бродя в тот день по Клонмиэру, спускаясь к самой воде и глядя мимо гавани на Голодную Гору, что там, в глубине, под этой гранитной поверхностью, такой светлой и спокойной под летним солнцем, в поте лица трудятся люди, надрываются и умирают, и все это ради человека, который живет далеко-далеко, в другой стране, и ему нет никакого дела ни до них, ни до своей семьи. Дом его – вот он здесь, возле самой воды, – похож на склеп, окна заперты и закрыты ставнями. Иногда он оживает, это когда сюда приезжает Молли с мужем и детьми, чтобы провести под родным кровом неделю-другую, но чаще всего он стоит закрытым, вот как сейчас. Генри Бродрик с женой живет в Брайтоне, дом на Ланкастер-Гейт они продали, а Клонмиэр стоит и ждет, когда же наконец приедет хозяин, который и не появляется. Джинни подняла глаза и посмотрела на каменный балкончик в новом крыле. Как странно думать, что ни один человек, наверное, не стоял там и не смотрел на поросший травой склон и подъездную аллею. Кто-то когда-то делал это в мечтах, а мечты рассыпались прахом.

Джинни пошла прочь от замка по тропинке вдоль залива к воротам при въезде в парк. Она видела, как со стороны Мэнди, пыхтя, спешит через гавань колесный пароходик, направляясь к Дунхейвену. Вот он миновал остров Дун и стал на якорь на некотором расстоянии от причальной стенки. Теперь здесь много приезжих, с тех пор как в Эндриффе построили отель. И шахтерские жены возвращаются из Мэнди, там сегодня базарный день. И солдаты, следующие в гарнизон на острове. Этот гарнизон время от времени укрепляют в зависимости от капризов или страхов властей. Но вообще-то в Дунхейвене мало интересуются политикой.

По дороге Джинни зашла к некоторым знакомым в коттеджах Оукмаунта, так что домой она вернулась уже в шестом часу. Она шла через сад. Возле молочного чулана Пэтси колол дрова.

– А у вас гость, мисс Джинни, – сказал он, кивнув в сторону дома. – Сошел на берег с парохода, право слово, и я враз его узнал, хоть и отощал он так, что ничего на нем не осталось.

– Кто же это, Пэтси? – спросила Джинни.

– Нет уж, идите домой к папаше, мисс Джинни, а я вам не скажу.

И Пэтси продолжал колоть дрова, покачивая головой и бормоча что-то себе под нос.

Когда Джинни вошла в дом, ее мать стояла в передней. У нее был взволнованный и немного грустный вид.

– Я думала, ты никогда не придешь, – сказала она. – Ступай к отцу, он у себя в кабинете. Имей в виду, дорогая, тебя ожидает сюрприз. Впрочем, не поймешь сюрприз это или шок. Как странно, что это случилось в день твоего рождения.

Она нерешительно улыбалась, но в уголке глаза у нее притаилась слезинка.

Джинни прошла в кабинет. Ее отец стоял у камина, разговаривая с человеком, который сидел в кресле у окна, спиной к ней. В его широких плечах и наклоне головы было что-то знакомое. Она сделала шаг вперед, не веря своим глазам, и в то же самое время зная наверняка.

– Это Хэл, правда?

Он поднялся с кресла, высокий, худой, похожий на собственную тень, почему-то совсем не такой, каким она представляла его себе в мечтах все эти годы. Лицо его носило на себе следы страданий и разочарований. Под глазами залегли глубокие тени. Он выглядел старше своих тридцати лет, старше и в то же время удивительно невзрослым. Это был Хэл, с которого сорвали его юность, словно рубашку, оставив ему, однако, надежду. Он подошел к ней, взял ее за руки и улыбнулся – это была улыбка Хэла, то, что она всегда любила и лучше всего помнила.

– Видишь, – сказал он, – я вернулся. Я неудачник, мне ничего не удалось добиться. Но дядя Том говорит, что я могу остаться. Ты не выгонишь меня, Джинни, а? Ты еще веришь в меня?

После того как Хэл и Джинни поженились, они стали жить в Дунхейвене, в доме, ранее принадлежавшем старому доктору Армстронгу, который умер за несколько лет до этого. Дом находился всего в пяти минутах ходьбы от пасторского дома. Пастор и его жена снабдили их необходимой мебелью и бельем, а сама Джинни оказалась превосходной хозяйкой, так что не прошло и двух недель, как старый докторский дом сделался вполне пригодным для жилья, удобным и комфортабельным.

Свой короткий медовый месяц они провели у озера, привезя с собой фотографию, снятую перед самым возвращением домой. Они стоят рядом, несколько напряженные, немного смущенные, у Хэла в руках шляпа, а выражение лица гордое и настороженное, словно он стоит не перед фотографом, а перед обвинителем. Джинни, счастливая и полная надежды, в матросской шапочке на темной кудрявой головке, крепко сжимает в руках маленькую муфту. Фотографию с гордостью водрузили на каминную полку в их новом доме.

Как странно, думал Хэл, что он живет в Дунхейвене, а не в Клонмиэре. От этого у него появилось ощущение собственной неполноценности, которое он никак не мог преодолеть. Он надеялся, что Джинни этого не замечает. Она была такая душечка, такая добрая, любящая и милая, так гордилась своим гнездышком, которое, в общем-то, ничего собой не представляло, – достаточно безобразный полупустой дом, стоящий посреди деревни. Хэл ни за что на свете не хотел, чтобы она догадалась, как ему неприятно видеть из окна своей гостиной почту и иметь в качестве соседа сапожника Дулана. Эти мысли были вызваны не снобизмом, просто он втайне тосковал по просторам и уединенности Клонмиэра. Именно там был его дом, его законное место, а отнюдь не в Дунхейвене.