Генри держал миниатюру в руках. Бумага, в которую она была завернута, упала на пол. Хэл наблюдал за его лицом, однако в нем ничто не изменилось, разве что сжались губы, отчего в углах рта залегли две жесткие морщины. Хэлу казалось, что отец смотрит на рисунок целую вечность. По-прежнему тикали часы. По улице проехал кеб. Из камина выпал уголек и продолжал тлеть на прикаминном коврике. Наконец отец заговорил, голос его, казалось, звучал издалека…

– Прекрасная миниатюра, – сказал он. – Отлично выполненная. Благодарю тебя. – Он открыл маленький выдвижной ящичек, который был в его столе, и спрятал туда миниатюру. Затем выбрал из связки ключ и запер ящичек. – Пойди сейчас к Молли и скажи ей, чтобы она привела в порядок свое лицо перед обедом. Да, вот еще, Аделина любит, чтобы обед подавался точно в половине восьмого, так что вы должны переодеться и быть готовыми за пять минут до этого времени.

– Хорошо, папа, – сказал Хэл.

Он обождал с минуту, однако Генри так и не обернулся. Он стоял, отвернувшись к камину и глядя в огонь. Хэл вышел из гостиной и поднялся по лестнице на второй этаж. Дверь комнаты для гостей была открыта. На кресле валялась оберточная бумага, а на туалетном столике были разложены серебряные щетки. В ванной комнате отца лилась вода, и там кто-то плескался. Хэл медленно стал подниматься по лестнице на третий этаж.

Девочкам было, конечно, хуже. Им приходилось терпеть и страдать, видя, как все в доме меняется, тогда как Хэл находился в Итоне. Им пришлось примириться с тем, что бедняжка Фрости была изгнана, а ее место заняла противная девица, выписанная из Швейцарии. У Лизет за девять месяцев переменилось пять нянек, потому что ни одна не умела правильно делать упражнения для больной ноги. Одно за другим приходили письма от Молли, то исполненные ярости, то грустные и печальные.

«Мы никогда не видим папу одного, – писала Хэлу сестра. – Она ходит за ним, как пришитая. Если он выходит из комнаты, она идет следом.

А за столом непрерывно с ним разговаривает, не обращая на нас никакого внимания, а если Кити или я пытаемся вставить слово, она злится и смотрит на нас так, словно хочет растерзать. В гостиной переставила всю мебель и сменила обивку. Мы находим эту новую обстановку отвратительной, и папа тоже, однако он не сказал ни слова. Наверное, не смеет ей противоречить».

Отец, который всегда казался таким прекрасным и недоступным, но в то же время сильным и надежным, теперь превратился в ничто. С ним совсем не считались. Бог был низвергнут со своего пьедестала. У него не было воли, не было собственного мнения. Что бы ни сказала Аделина, как всегда кратко и решительно, он тут же поддакивал, и не потому, что соглашался, а просто так было спокойнее. К нему в Итон они приехали всего один раз, и этот день был для него одним из самых несчастных. Сначала она раскритиковала его комнату, затем ей не понравился его вид.

– Не сутулься, – говорила она, – у тебя настоящий горб. Генри, этот мальчик должен носить специальный корсет, по крайней мере в течение часа каждый день. И он слишком бледен, ему нужно побольше бегать. Почему бы тебе не заняться легкой атлетикой, не вступить в какую-нибудь команду?

– Мне не хочется, – отвечал Хэл.

– Летом тебя, конечно, заставят играть в крикет. О, да ты, оказывается, еще и плакса. Понятно, так, конечно, легче всего, не требуется никаких усилий. Впрочем, мальчишки все одинаковы, их нужно подгонять и подстегивать.

Она всегда говорила в резком решительном тоне, столь характерном для всего, что она делала, так что не было никакой возможности ей возразить. Она обежала глазами стены комнаты, задержавшись на его картинах. Хэл увидел, как ее губы скривились в усмешке.

– Готовишься поступать в Академию? – спросила она. – Это дерево, похоже, стоит не на месте. Я, конечно, не берусь судить, но если уж где увижу кривую линию, то сразу же замечу. – Она рассмеялась, обернувшись через плечо к Генри. – Если так выглядит ваш знаменитый Клонмиэр, я не удивляюсь, что ты сдаешь его внаем, – сказала она. – Держу пари, что там к тому же еще и сыро, ведь рядом вода. Ну ладно, Хэл, что еще ты можешь нам показать?

– Ничего, – ответил он. – Больше ничего.

– Не очень-то много ты наработал. Так состояния не составишь. Ну, как насчет завтрака? Поедем в Виндзор? Я умираю от голода.

И так весь день – шпильки, насмешки, постоянное стремление сравнить его неловкую угловатую фигуру с тем, как выглядят другие мальчики его возраста.

– У тебя, верно, нет никакого самолюбия, – говорила она, – и никаких интересов. Неужели тебе не хотелось бы стать капитаном крикетной команды или организовать оркестр?

– Да нет, особого желания нет, – отвечал Хэл.

– Это бесполезно, Аделина, – вмешался его отец. – Такая у меня судьба: иметь сына, который не желает выдвинуться ни в одной области. Как это ни печально, но это факт.

Он говорил легким спокойным тоном, однако его слова ранили Хэла.

Они уехали пятичасовым поездом, и отец дал ему соверен.

– Твой дядя Герберт приглашает вас всех на лето в Летарог, – сказал Генри. – Мы с Аделиной, вероятно, поедем за границу.

Отец не поцеловал его. Поезд отошел, и Хэл остался на перроне с совереном в кармане. Больше они не приезжали.

Каникулы в Сонби или в Летароге оказались средством спасения. Девочки были так счастливы сбежать из дома на Ланкастер-Гейт, что просто жалко было смотреть. Теперь, когда двоюродная бабушка Элиза умерла, дом в Сонби тоже принадлежал дяде Герберту. Его семья приезжала туда на летние месяцы из Летарога.

– Как жаль, что мы не можем всегда жить у вас, – сказала однажды Кити.

– Полно, какие глупости, – улыбнулся дядя Герберт. – Я же знаю, как вы любите отца.

– Теперь у нас все изменилось.

Дядя Герберт ничего не сказал, но через некоторое время, когда сестры гуляли по песчаному берегу, Кити сказала:

– Я слышала, как дядя Герберт, разговаривая с тетей Кейси, сказал: «Черт бы побрал эту женщину». Они были в кабинете, а дверь была открыта. И еще он сказал: «Это настоящая трагедия». Подумать только, священник, а поминает черта.

– Ее никто не любит, – со злостью проговорила Молли. – Если бы у меня хватило храбрости, я бы сбежала из дома и поступила в гувернантки. Она сказала папе, что наша бедненькая Лизет хитрюга, и вообще у всех детей с физическим недостатком что-нибудь неладно с психикой. А Лизет такая умница, такая душечка. Странно, что Аделина не любит Клонмиэр, хотя никогда там не бывала. Она даже сняла картину, где он нарисован, которая висела на стене в гостиной. А когда кто-нибудь заговаривает о деревне, она начинает смеяться и отпускать язвительные замечания.

– Подумать только, – сказала Кити, – с тех пор, как умерла мама, папа всего три раза был на той стороне воды, и каждый раз останавливался в отеле в Слейне, чтобы сделать все дела. А когда мы жили в Клонмиэре, он ездил на шахты каждый день. Просто не понимаю, как там без него идет работа.

– Когда предприятие на ходу, оно уже не нуждается в постоянном контроле со стороны владельца, – заметил Хэл. – В нашем классе есть один мальчик, у него отец – владелец угольных копей, так он их не видел ни разу в жизни. Сидит себе дома и получает дивиденды. Какой смысл работать, если можно получать деньги просто так?

– Маме было бы неприятно слышать то, что ты сказал, – упрекнула брата Молли. – Она учила нас совсем другому.

– Ты права, – согласился Хэл. – Но что толку об этом вспоминать? Теперь с нами никто не разговаривает так, как разговаривала с нами мама. А если я скажу что-нибудь в этом духе в Итоне, ребята назовут меня дураком или сопляком. Если бы мы жили в Клонмиэре как раньше, все было бы иначе. Я уверен, что мы с отцом ездили бы на шахты вместе, и я бы их полюбил, потому что почувствовал бы, что шахты и наша семья это одно целое. А сейчас мне на них наплевать. Во всяком случае мы всегда будем получать оттуда сколько угодно денег, а это самое главное. Смею сказать, что когда я буду учиться в Оксфорде, я ни в чем нуждаться не буду.