– Я слишком много говорю о себе, – сказал он, глядя на нее. – Уже почти семь часов, а матушки до сих пор нет. А что если нам с вами поехать в Ниццу и пообедать. Теперь ваша очередь рассказывать о себе.

Миссис Прайс покраснела и от этого помолодела сразу на несколько лет. Генри стало забавно. Ей, должно быть, не приходилось обедать в ресторане или в гостях с тех пор, как умер ее муж.

– Пожалуйста, поедемте, – уговаривал он, – вы доставите мне большое удовольствие.

Она поднялась наверх переодеться и вернулась через двадцать минут в черном платье и меховой мантилье, великолепно оттенявшей ее седеющие волосы. Выглядела она действительно великолепно. Генри тоже переоделся, вернувшись для этого на виллу матери. Дом блистал чистотой – его вымыла и вычистила служанка миссис Прайс. В его комнате тоже было убрано, и постель постелена. Генри был исполнен благодарности.

Слава Богу, что она выглянула из окна, думал он. Если бы не она, я бы, кажется, сел на первый же поезд и уехал домой.

Они дошли до угла улицы, окликнули фиакр и поехали обедать в один из больших отелей на набережной.

– Это такое для меня удовольствие, – говорила она. – Я здесь веду очень спокойный и уединенный образ жизни. Вот в Индии у нас было много развлечений, и я без этого скучаю.

– Вам следовало бы поселиться в Лондоне, – сказал он, – а не забираться сюда, в такую глушь.

Она сделала выразительный жест, потерев большой палец об указательный, и посмотрела на него.

– Вдовья солдатская пенсия не так уж велика, мистер Бродрик, – сказала она. – Здесь на эти деньги я могу позволить себе больше, чем в Лондоне… Посмотрите-ка на эту распутницу. Почему француженки так сильно красятся?

– Я думаю, потому, что от природы они не так красивы, как вы, англичанки, – галантно провозгласил Генри. – Пойдемте, я угощу вас обедом, самым лучшим, какой только может предложить Ницца.

Очень приятно, решил он, сидеть за обеденным столом напротив женщины, бесспорно привлекательной и оживленной, которая к тому же с удовольствием ест и пьет вино и вообще весьма приятный компаньон. Ресторан наполнялся людьми, оркестр в уголке зала играл легкую классическую музыку, которую Генри знал и любил. Он уже много лет не испытывал такого удовольствия.

– Это гораздо приятнее, чем есть в матушкином доме яйцо и овощи из угольного ведра, – сказал он.

– Вы мне испортите аппетит, – сказала миссис Прайс, притворно вздрогнув. – Моя горничная уже рассказала мне, что она обнаружила в кладовке, но вас я пощажу.

После того как они выпили кофе и послушали музыку, Генри предложил заглянуть в казино.

– Не будем отставать от всех, раз уж мы здесь оказались, – сказал он.

Ночь была тихая и теплая. Подсаживая миссис Прайс в фиакр, Генри насвистывал мелодию из «Риголетто».

– Вы знаете, – сказал он, – когда я сегодня днем стоял у дверей виллы, настроение у меня было ужасное. Это был поистине неприятный момент.

– Понимаю, – отозвалась она. – Бедняжка, мне было так вас жалко. А как сейчас ваше настроение?

– Лучше, чем оно было в течение многих месяцев, – сказал он, – и я вам за это очень благодарен.

Она снова покраснела. Рассмеялась и перевела разговор на другое. В казино было много людей, и они медленно двигались среди толпы, прокладывая себе путь из одной комнаты в другую. Яркие лампы, не защищенные абажурами, давали резкий свет, монотонно звучал бесстрастный голос крупье, позвякивал шарик рулетки. Они наблюдали за игрой, заглядывая через плечо людей, стоявших перед ними. Было безумно душно.

– Я бы долго такого не выдержал, – сказал Генри своей спутнице. – Какая пустая трата времени, и ведь это каждый день!

– Ужасно! – согласилась она. – У меня уже через час разболелась бы голова.

Они перешли в другую комнату. Оттуда, смеясь, выходили два человека.

– Но это же обычная история, – говорил один из них. – Она постоянно устраивает крупье ужасные скандалы, когда он ей говорит, что она проиграла. Кажется, она живет здесь уже много лет.

– И что, ее никогда отсюда не выгоняют?

– По-моему, иногда это случается, когда она уж слишком разойдется.

Когда Генри и миссис Прайс подошли поближе к столу, они заметили, что многие смеются, а те люди, что стояли у стен, протискиваются вперед, чтобы лучше видеть. Крупье спорил с какой-то женщиной, объясняя ей что-то на ломаном английском языке, а она пыталась его перекричать сначала по-французски, а потом по-английски.

– Но, мадам, – говорил крупье, – неужели вы хотите, чтобы я позвал полицейского? Я не могу допустить, чтобы мне все время мешали.

Женщина кричала во весь голос:

– Это безобразие, все ваше заведение нужно уничтожить! Ваша дирекция отбирает у меня деньги мошенническим образом. Я вас все время на этом ловлю. В нашей стране вас бы за это просто застрелили, и вы этого вполне заслуживаете. Вы у меня еще попляшете. Я знакома с членами парламента, мой родственник – граф Мэнди.

Раздался взрыв смеха – это она бросила в голову крупье муфту и перчатки. К ней подошел человек в форменной одежде и схватил ее за руку.

– Отпустите меня! – кричала она. – Как вы смеете ко мне прикасаться?

Лоснящаяся бархатная мантилья, облако седых волос, высокомерный наклон головы – все это было так знакомо. Служитель подтолкнул Фанни-Розу, чтобы она шла вперед, она споткнулась, выронила сумочку и по полу покатились фишки и несколько монет.

– Идиот, медведь косолапый! – кричала она. – Что ты делаешь, черт тебя побери?

И тут она увидела сына, который стоял прямо перед ней.

Секунду они были недвижимы, просто смотрели друг на друга, потом Генри обратился к служителю.

– Эта дама – моя мать, – сказал он. – Я сам о ней позабочусь.

Человек отпустил руку Фанни-Розы. Люди, собравшиеся вокруг стола, смотрели на них и перешептывались. Крупье пожал плечами и снова запустил шарик. «Faites vos jeux».[6] Игра продолжалась.

Генри нагнулся, подобрал с пола сумочку, фишки, деньги и отдал их матери.

– Все в порядке, не беспокойся, – говорил он, – мы с миссис Прайс отвезем тебя домой.

Она, по-видимому, не понимала, что происходит.

– Но я совсем не хочу ехать домой, – протестовала она, глядя то на одного, то на другую. – Я еще не попытала счастья за другими столами. Если я перейду в другой зал, все изменится.

– Нет, – сказал Генри. – Уже поздно. У меня сегодня был утомительный день. Я хочу лечь спать.

Он взял мать под руку и двинулся к двери. Она все оглядывалась через плечо на игорные столы.

– Терпеть не могу этого крупье, – говорила она. – Уверена, что он стакнулся с администрацией, у них есть свои способы направлять шарик. Ты должен написать об этом в газеты, Генри. Ты такой умный, ты знаешь, как это делается.

Всю дорогу до лестницы у выхода из казино она непрерывно говорила, обвиняя здешнюю администрацию, уверяя Генри и миссис Прайс, что всему штату было дано распоряжение помешать ей выигрывать.

– Несколько раз именно так и случалось, – продолжала она, когда они уже ехали в фиакре. – Мне исключительно везло, я просто не могла ошибиться, и вдруг внезапно все обернулось против меня. Конечно же, это было сделано нарочно. Они ужасно боятся, как бы кто-нибудь по-настоящему не выиграл. Но я твердо решила им не поддаваться. Это дело принципа. Генри, дорогой мой, как я рада тебя видеть! Как глупо, что я забыла, когда ты приезжаешь. Надеюсь, в доме все было в порядке? Я и не знала, что ты знаком с миссис Прайс. Завтра мы должны все втроем отправиться в казино и попытать счастья. У миссис Прайс счастливое лицо, я уверена, что мы загребем кучу денег.

Она продолжала болтать, задавая вопросы и не дожидаясь на них ответа.

Генри, не оборачиваясь, смотрел все время в окно, держа мать за руку. Миссис Прайс ничего не говорила. Теперь-то он понял, понял с горечью и грустью, всю историю последних нескольких лет. Он представил себе ее жизнь: напускную веселость, жалкий флаг мужества, которым она размахивала. И день за днем, месяц за месяцем, из года в год этот ужас затягивал ее все глубже и глубже, так что теперь она была одержима – душой и телом ее завладела одна идея, разум ее пошатнулся, оставив только крошечный лоскутный коврик воспоминаний, который не давал ей ничего, а только еще больше ее запутывал. Кто в этом виноват? Как это случилось? Кого можно в этом винить? Ответа на эти вопросы не было, а сердце его разрывалось от боли и жалости. Фиакр подъехал к воротам виллы. Фанни-Роза неловко пыталась открыть калитку. Собаки в доме подняли лай.