– Сори, понимаешь?! – спросил Колчак, вытряхивая на стол веер бумажек и ручей рублевых монет.

Вид денег был в принципе приятен, но их мелкость выглядела оскорбительной. Ольховский потребовал объяснений.

– Еду мимо метро, – задыхался от негодования Колчак. – Смотрю – кто! Стоит! Этот сучонок сшибал деньги у метро! Можете почитать, под каким соусом! А от самого разит! Нет, это ж надо додуматься!…

– Товарищ командир, разрешите обратиться! – отчаянно воззвал Шурка, проклиная свое невезение: он действительно врезал в разливе двести под бутерброд, давно сделав наблюдение, что под выпивкой время летит быстрее и тем самым процесс заработка субъективно ускоряется.

– Не команда революционного крейсера, а жулье-с! Побирухи!

– Боже! – обратился Ольховский, стремясь излить в одной фразе все, чем мучила его окружающая действительность: – Когда матросы столичного гарнизона начинают просить милостыню на панели – державу уже ничто не спасет!

– Спас-сет! – пообещал Колчак.

– Спасет! – стремительно возразил Шурка. – Это не милостыня!

– Лепта, подаяние, улов, хабар! – выстрелил очередь синонимов Колчак.

– Это сбор средств! – объявил Шурка, поддавая вибрирующих модуляций, по смыслу соответствующих разрыванию тельняшки на груди. – Как бывало – подписка населения на новый истребитель! или броненосец!

– О, где бы взять приличного истребителя на вас на всех!…

Но по дороге от метро Шурка успел продумать линию защиты. От страха выдумка дозрела до правды.

– Это же для Авроры! За кого вы меня принимаете! Нам же нужны деньги! ремонтные работы! хозспособом! ударники для пушек!

– Дисбат!!!

– Ударники для орудий! где взять! а еще снаряды! элеваторы!

– Ударник коммунистического труда! В зад и в глотку! В дисбат!!! Какие еще на хрен ударники?! попрошайка, хам… мошенник!

Шурка прибег к бессмертной системе Станиславского: умер от оскорбления.

– Расстреливайте, – сказал он. – Я пошел для корабля на это, что, не унижение?… и вы после этого…

– Одну минуту, – подал голос забытый на диванчике Мознаим. – Ты хочешь сказать, что ударник бакового орудия – твоя работа, что ли?

– А чья еще?

Произошло молчание. Ольховский осознавал столь простое объяснение чуда, беспокоившего его, но и вдохновлявшего, и не мог так сразу смириться. Мознаим соображал, не воспользоваться ли подходящей обстановкой к своей пользе и раскрыть происхождение мазута, но решил пока воздержаться. Колчак же детально вообразил последующие действия реставратора, учитывая его реплику о снарядах, и пожелтел. По направлению и углу возвышения ствола бакового орудия снаряду полагалось вмазать куда-нибудь по Московскому вокзалу и площади Восстания – и символика тут ни при чем, голая баллистика.

– Почему не доложил? – трибунальским голосом просвистел он. – Почему самодеятельность?…

– Стеснялся… – бессмысленно ляпнул Шурка.

– Чего стеснялся?!

– Хотел проверить…

– Что?! Что проверить, кретин?! Уебище, ты же дебил!

– Думал, сюрприз…

Ольховский истерически рассмеялся.

– О Господи, – вытер он слезы. – Списать тебя, что ли…

– Товарищ капитан первого ранга! Не надо!

– А пил зачем, болван? Братался с народом?

– Для храбрости… от стыда… – с исключительной искренностью сказал Шурка.

– До принятия окончательного решения – под арест. Скажи дежурному, чтобы запер тебя в носовом артпогребе. Нет! Лучше в кормовом… от греха подальше.

Денег на столе оказалось сто шестьдесят два рубля семьдесят копеек, две финских марки, одна немецкая, один английский фунт и один монгольский тугрик, который можно было не считать.

– Подписка на броненосец, говорите… – прищурился Ольховский. – Будем считать, что здесь десять долларов. Один человек, тридцать дней – это триста долларов в месяц. Ничего, да?

– Ни хрена себе, – сказал Мознаим.

– Умножить на двадцать человек – это шесть тысяч баксов в месяц!

– Не может быть!… – сказал Мознаим.

– Да вы тут помешались на арифметике, – сказал Колчак.

– Спокойно, – сказал Ольховский и опустил артистически растопыренные пальцы на стол, как на клавиатуру. – Значит, так. Виталик, вот тебе стольник, сбегай возьми бутылку и закусить. По дороге боцмана отправь ко мне!

Преступление и наказание сочетались в традиционной русской пропорции. Изобретатель и инициатор сидел под арестом, радуясь, что легко отделался, а намеревающиеся использовать его открытие гонители пили в комфорте на его деньги и обсуждали, как развить полезное начинание.

Боцман получил приказ обеспечить к утру изготовление двадцати ящиков по данному образцу.

– На борту остаются кок, вахтенный у трапа и вестовой, – резюмировал Ольховский. – Остальных матросов – в город! Это сколько – семнадцать? И пару мичманов.

Ящики решили снабдить замками, а матросам при них – запретить пить под страхом повешения на реях.

– Товарищи офицеры – за успех!

Колчак съездил в книжный и купил план города.

– Отмечай: у Дома книги, у Эрмитажа, Московский вокзал, Витебский, Финляндский, Балтийский, у Гостиного, метро Парк Победы, Техноложка, так – Кузнечный рынок, Сенной…

Городской пейзаж украсился и обогатился свежим оттенком нарядной военно-морской ноты, органично растворившейся в движении толп. Матросы были в отутюженном параде и снабжены командировочными предписаниями – претензий не предъявляли ни комендантские патрули, ни милиция, ни бандиты: дело служивое. Что может быть естественнее на сегодняшних улицах, полных беженцев, переселенцев, погорельцев, защитников животных и инвалидов всех войн от Цусимы до Чечни.

Чтоб служба медом не казалась, им был определен план: пятнадцать баксов за смену. За невыполнением следовал втык и угроза дисциплинарных взысканий. Колчак на своих жигулях объезжал город, контролируя наличие на постах.

Однако металлическая мелочь на пиво и сигареты вытряхивалась через верхнюю щель за углом или в подъезде.

Выяснилась характерная вещь – один нищий может содержать двух-трех квалифицированных рабочих. Новая экономическая политика сулила самые оптимистические перспективы. Ольховский мотался по стихшим в депрессии судоремонтам, вербуя бригаду мастеров и заказывая оборудование.

Колчак с амнистированным Шуркой поехал в Каменку. Жигули заправлялись на корабельные деньги, собранные Шуркиным способом, и это создавало между каперангом и старшиной атмосферу некоей неприятной обоим демократии…

В Каменке им без труда указали дорогу на Бобочино. Через десяток километров узкого лесного проселка, пружинящего под колесом обнаженными корнями сосен, они уткнулись в шлагбаум КПП.

– Начкара позови, – бросил солдатику Колчак, не вылезая из машины.

Выбравшийся из караулки сержант, которого сухопутный военный сразу определил бы как деда, при виде флотского офицера подумал, стоит ли застегнуть воротничок, и не стал.

– Нам на артсклады, сержант, – сурово сказал Колчак.

– Это вы не там свернули, – с ненаказуемой мерой фамильярности по отношению к чужому офицеру отвечал сержант. – Вам в Каменке надо было за Домом культуры на развилке направо свернуть, а вы налево поехали…

Через три минуты военная тайна расположения артскладов Краснознаменного Ленинградского военного округа была выдана с потрохами. Отчаявшись стать находкой для шпиона и развращенный журналистами, военный давно валит все всем подряд.

Территория складов была обнесена бесконечной колючей проволокой, за ней тянулся бетонный забор, пропадая вдали, а на него накатывался крепостной вал земли, обсаженный дерном. Там, внутри, мегатонный город, распланированный квадратно-гнездовой обваловкой на бесчисленные кварталы пакгаузов, как соты всех будущих войн, хранил их в штабелях зеленых деревянных ящиков и цинковых коробок.

После переговоров жигули вышедшего из моды цвета коррида загнали на площадку у ворот между колючкой и забором, а каперанга с Шуркой провели в одноэтажный барак с облупившейся розоватой штукатуркой, архитектура которого отдавала гарнизонной тоской сталинской эпохи.