– Во-вторых, у него, говорит, точные сведения, что его заказали браткам. И скоро шлепнут.

– Ну, значит, не проведет, – философски отозвался Ольховский. – Ты смотри, серьезные ребята эти аграрии. Им поперек не становись. Не хотят, а.

– Вот он нас и просил поторопиться. – Колчак взял со стола стакан с принесенным доктором жасминовым чаем и передал Ольховскому на диван.

Ольховский отхлебнул, покривился и указал на тумбу письменного стола, где жила коньячная бутылка. Щеки его порозовели, глазам вернулся блеск.

– И как же мы еще, интересно, поторопимся? – усмехнулся он. – Разнесем из всех стволов Кремль по камням?

– Я ему и говорю: Ваше превосходительство, вам нужны великие потрясения, а нам нужна великая Россия. И что он мне отвечает? Позвольте, – говорит, – я эту фразу сегодня употреблю на заседании кабинета министров?

– Политик, – пожал плечами Ольховский. – И на чем расстались?

– В общем, на том и расстались. Но он все напирал на то, что нельзя останавливаться, пока цель не достигнута, иначе все усилия насмарку.

– Государственный ум. Прямо откровение.

– Ты погоди острить. Он имел в виду не вообще, а конкретно.

– То есть?

– Вот именно, – сказал Колчак.

Они чокнулись, выпили еще и помолчали. Над головой пробухали шаги, там уронили что-то тяжелое. И тотчас донесся перезвон храмовых колоколов. В иллюминаторе проплыли навигационные огни баржи, спускавшейся по течению.

– В сущности, что такое один снаряд в масштабах России, – вслух подумал Ольховский.

– Тем более, что разрыв был не отмечен. В лучшем случае, я думаю, там был камуфлет.

– М-да? А я с ужасом думаю, что же будет, если разрыв будет отмечен. Если мы и без разрыва имеем то, что на сегодняшний день имеем. А?

– А что будет. Хуже не будет. Что надо, то и будет. Как говорится, нельзя дураку полдела показывать. Это вроде гомеопатии наоборот: доза – это лекарство, а полдозы – яд. Вот такая политическая гомеопатия.

– Ладно, – Ольховский взглянул на часы и встал. – Подумаем еще немного. Решение примем после ужина.

В полночь баковое орудие произвело выстрел по Кремлю. Взрыватель Ольховский ввернул и установил лично. Разрыв был не отмечен.

Доктор поднялся в установленное время по будильнику, осмотрел себя в позах перед зеркалом и принялся выполнять сто утренних наклонов и сто поворотов для укрепления мышц живота. Каюта мерно заскользила вверх-вниз и влево-вправо. В этом размашистом и затяжном возвратно-поступательном движении поначалу, как всегда, воспринимался привкус эротики, но по мере утомления мышц утреннее влечение исчезло. Тупые дневные мысли занимали свое место в голове.

Сегодня среди этих мыслей затесалось что-то необычное и как бы чужеродное. Не прекращая упражнений, доктор попытался сфокусировать внимание на этом чужеродном, и выяснилось, что оно относится к кружочку пейзажа, прыгающему в иллюминаторе.

Все элементы этого пейзажа, сколько захватывала круглая латунная рамка, были вполне знакомы. Но что-то сбивало с их привычного восприятия. Некоторое время доктор развлекал себя тем, что продолжая зарядку пытался уловить, в чем там дело. И перейдя к махам в стороны прогнувшись, утвердился в понимании, что дело в том, как эти составные элементы между собой соотнесены, в композиции, так сказать.

Окончив серию махов, он сделал вдох-выдох и высунулся в иллюминатор.

Прежде всего внимание привлекал левый край. Над ним сияла лазурь с легкими белоснежными облаками. Низменный речной берег был лишен каменной набережной. К нему приставали желтые ладьи, по обводам и размерам средние между казацкими стругами и норманскими драккарами. При этом они не спускали полосатых квадратных парусов. Из ладей выбирались слабо различимые за далью фигурки. Можно было разобрать только круглые щиты, и игольчато просверкивали в движении острия копий. Часть воинов уже собралась на лугу вокруг конной группы при шатре, над которым краснел зубчатый флажок. С ним соседствовал деревянный частокол, резной терем и золоченая колокольня.

С правого края лазурь была пожиже, а тучи пониже. К этим тучам вздымались дымы гигантской ТЭЦ, похожей на дворец, а между ними взлетала в зенит ракета каких-то миролюбивых пропорций. Она неистово мчалась на огненном помеле, но при этом каким-то образом умудрялась оставаться в одной и той же точке пространства. Это явно перекликалось с апорией Зенона о летящей стреле, стоящей на месте, и таким образом закольцовывало хронологию современного правого края с древним левым. На ракете было внятно написано: Восток.

Это обозначение вносило в картину успокоительную черту здравого смысла. На всех картах восток изображается справа, а запад слева.

Между древним левым западом и прогрессивным правым востоком располагалось все остальное. Все остальное преимущественно состояло из бедствий и катастроф, над которыми высились отдельные памятники духа и символы мысли. Татары пировали на спинах русских пленников, опричники Грозного кого-то резали и что-то жгли, преображенские каре выкашивались пушечным огнем, и груды мерзлых зеков лежали под колючей проволокой. Былинная блондинка, оголенная не то к русской бане, не то к татарскому изнасилованию, скорбела. Со стороны горнего мира им противостояли мозаичные луковки Василия Блаженного и шпиль Московского университета.

Весь передний же план был густо забит толпой, в которой лица передних рядов можно было разобрать как знакомые. В центре находились Толстой с бородой, Достоевский со скорбью и Жуков с орденами. За ними маячил вчерашний Столыпин, судя по угрюмости уже застреленный, а Юрий Долгорукий о-конь поместился ближе к левым викингам.

И надо всем этим концентратом реял в полнеба привязной аэростат воздушного заграждения, почему-то с дирижабельной гондолой, на котором было написано буквами, сочетавшими элементы славянской вязи с заголовком газеты Правда: 100 ВЕКОВ.

– Клиника, – сказал доктор.

– Нельзя мешать спирт с пивом, – строго сказал внутренний голос.

Доктор потер лоб. Оказалось, что голова трещит.

– Дострелялись, блядь, – с насмешкой сказал внутренний голос.

Насмешливая интонация была очень знакомой. Доктор всунул голову из иллюминатора обратно в каюту с чувством черепахи, спасающейся внутри родного панциря от кошмаров внешнего мира.

– Нравится? – спросил голос и материализовался в лейтенанта Беспятых. Уже ознакомившись со зрелищем, он зашел насладиться как реакцией на него, так и своим превосходством в глазах человека, способного это превосходство оценить.

– Юра, что случилось? – пугливо спросил доктор.

– А что? – невинно поинтересовался Беспятых. – Родную историю не узнаешь?

– Узнавать-то узнаю… – пробормотал доктор и стал надевать брюки, запутался ногой в штанине, отложил их и стал надевать майку. – Но уж больно круто…

– Объявления читать надо, – наставительно сказал Беспятых и кинул на незастеленную койку свежую газету, привезенную катером. – Культурной жизнью не живешь, только о половой и думаешь.

– А что?

– Сегодня открылась персональная выставка художника Ильи Глазунова. В центре экспозиции – эпохальное полотно рекордного размера 100 веков. Прошу! Занесено в книгу рекордов Гиннеса.

– Ни хрена себе полотно! Тряпочка… Это – полотно?!

– А что скажешь – дерюга?

– Но почему… вот так?

– Потому что гиперреализм. Слышал о таком течении? Чище голографии. Критики рыла воротят, а народу нравится. Доходчиво! И нарядно. Прям как в жизни, только красивше.

– Это… надолго?

– Московский комсомолец написал, что завтра уберут. Это даже для русского бардака чересчур. Не ты один ошарашился. Телик передавал, префект московской милиции вышел утром на балкон – и просто умер от инфаркта.

В иллюминатор донесся раздраженный начальственный баритон, отразившийся от воды сырым эхом:

– Аврора! Аврора, вашу мать!! Почему выключили прожектор?! Включить немедленно! И стрелять! Стрелять, я сказал!!!