В эту воронку я и метнул гранату. Изо всех сил рванулся обратно, прыгнул, закрывая голову руками, вжался в мокрую траву и почувствовал, как вздрогнула земля. На спину и затылок упало несколько ошмётков грязи.

Рыков зарыдал в голос, словно единственного ребёнка потерял.

Я встал, развернулся. На взбаламученную поверхность болота поднимались пузыри.

— Вот теперь действительно все, — тихо проговорил я и крикнул: — Мурка, девочка, отпусти полковника. Его время ещё не наступило. А ты, Рыков, не забывай наш договор.

— Какой договор, гадёныш? — всхлипывая, провыл тот. — Книгу-то ты уничтожил.

— Зато жизнь тебе сохранил, ночной.Если это можно назвать жизнью. И жену. Если это можно назвать женой. Пошли, Мурка.

На земле валялись противосолнечные очки с синими стёклами. Одна дужка была погнута. Сначала я хотел наступить на них, но потом раздумал и перешагнул.

Уже заведя машину, вспомнил, что мой боевой плащ так и остался валяться на болоте. Возвращаться за ним жутко не хотелось.

Я и не стал.

Возле коллективного сада № 16 меня поджидали.

— Здравствуй, Родион, — сказала Лиля, закрывая зонт. Дрожала она буквально как цуцик. Должно быть, стояла тут долго. — Я за шампанским. Мой выигрыш, помнишь?

— Садись, — пригласил я её в машину.

— Зачем? Сто метров и пешком пройду. — Она направилась открывать ворота.

— Слушай, Лилька, — сказал я, подъехав к ней. — А что, если часть шампани мы с тобой вместе выдуем? Сейчас. У меня ананас имеется и коробка конфет.

— Ты же не любишь шампанское, — удивилась она. — Бабский напиток. Лимонад.

— Приоритеты меняются. Хочется мне, Лилька, в Париж мотнуть. Пока огородный сезон не закончился, сторож тут не особо нужен. В крайнем случае, Мурка постережет. А во Франции ведь ничего, кроме шампузо, не наливают. Надо потренироваться.

Лиля слабо усмехнулась. Для неё всегда было загадкой, шучу я или нет.

— И знаешь что, — я заглушил мотор и посмотрел ей в глаза, — поехали вместе.

— Разыгрываешь, — проговорила она глухим от обиды голосом.

— Да ничуть, — сказал я, привлёк её к себе и поцеловал. Мурка ткнула меня башкой в бок и одобрительно рыкнула.

Провода гудят под ветром. Натягиваются. Дрожат. Ветер холодный. На улице — плюс пять градусов. Жёлтый свет от фонарей падает наискосок. И шуршат на земле жёлтые листья. Я не люблю осень, не люблю проклятый нудный дождь, который идёт здесь каждую ночь. Всё время.

Я сижу на лавочке и развлекаюсь: сплёвываю шелуху от семечек на асфальт. Поблизости суетятся воробьи, склёвывают пустые кожурки. Мелкие наглые твари.

— Пшли! — пихаю воробьёв ногой. — Ничего вам не дам, понятно?

Встаю, высыпаю семечки в урну, засовываю руки в карманы. Я не люблю семечки.

Ледяной ветер забирается за воротник, заставляет ёжиться.

— Апчхи! — Я чихаю, размазываю по лицу сопли. Мерзкая осень. Скоро — смотрю на часы — придёт ночь, а вместе с ней — дождь. Он примется стучать по крыше, течь по стеклу грязными струйками, просачиваться сквозь трещины в потолке и капать в загодя подставленное ведро.

Сначала звук будет громким, очень громким. Бац! — тяжёлые мутные капли одна за другой станут шлёпаться о жестяное дно. Потом звук притихнет, изменит тональность. Бульк, бульк, словно пузыри кто пускает. Чёртово ведро придётся выносить раз пять: оно слишком быстро наполняется.

В соседнем квартале начинают гаснуть фонари, значит, вечер кончился. Пора идти в дом. Я не спешу. Ворошу мокрые, не успевающие высохнуть за день листья. Думаю: почему? Никогда не перестаю задавать себе этот вопрос. Фонарь над головой гаснет.

Темнота.

Продвигаюсь на ощупь к входной двери. Налетаю на урну, она со скрежетом опрокидывается, придавив мне ногу. Мусор вываливается на склизкие листья. Сволочные воробьи (да, их возбуждённое чириканье хорошо слышно) жадно возятся на земле, клюют семечки. Мои семечки. Пусть я их и не люблю.

— Ну что за гадство! — ору я. В досаде пинаю урну. Получи! Н-на! Хотел бы я встретить того, кто подстроил всю эту хренотень. Я бы объяснил ублюдку, что осень — не самое подходящее время года. И я отнюдь не разделяю восторги моей бывшей девушки насчёт прекрасной поры, которая, как сказал поэт, очей очарованье. А Катька бы подтвердила. Жаль, она уже не сможет это сделать.

Кап — раздаётся шорох. Кап, кап. Поднимаю голову. Холодные капли на лице похожи на слёзы. Я не плачу. Теперь. Я и раньше не плакал.

— Да пошли вы все, — говорю я, нашаривая ручку двери. Кап — частит за спиной. Кап, кап, кап.

Начинается дождь.

Город большой, унылый и опасный. В чём таится опасность, я не знаю. Но надо быть готовым ко всему. Ржавая арматурина в руке совсем не похожа на меч доблестного рыцаря, зато придаёт уверенность. В чём? Я не знаю…

Как же меня угораздило? Пытаюсь сообразить и не нахожу ответа. Голова трещит, во рту горький металлический вкус — будто свинца нажрался. Зубы стучат: холодно. Тонкий свитерок, джинсы, летние сандалии — плохая защита от осенней непогоды. Особенно сандалии. Я уже оступился, черпанул воды из лужи. И мокрый носок неприятно липнет к коже.

— Какого дьявола?! — надрываюсь я. — Почему осень? Вчера было лето!

Никто не отвечает. Тихо, удивительно тихо вокруг.

Иду по улице; мрачные панельные дома провожают меня взглядом тёмных окон. Людей нет. Одинокие тополя с куцыми, словно обрубленными кронами тревожно шелестят на ветру. Жёлто-бурые листочки на ветках то и дело срываются, планируют вниз — на грязный асфальт. Ветер гонит листья по мостовой, сбивает в кучи. Вдоль бордюров по обе стороны проезжей части их скопилось довольно много. В воздухе разлит сладковатый, гнилостный запах прели и разложения.

Я шумно, с присвистом дышу. Близоруко щурюсь, всматриваясь в окна — тюль, занавески, цветочки, сохнущее на балконах бельё.

— Эй, есть кто-нибудь? — слабо бормочу. — Это шутка? Она не смешная.

Ребристый пруток оставляет на взмокших ладонях ржавые разводы. Сердце частит, в животе противно ноет; я обвожу языком пересохшие губы — мне страшно. Я не понимаю, как очутился тут. Почему? Что это за место? Помню только, что сильно напился вчера, поругавшись с Катькиной мамой, и… лёг спать. Проснулся уже здесь.

Я иду в магазин. Одеваюсь, беру пакет. Помню, раньше, в первые дни, таскался с рюкзаком. Волочил на горбу целую кучу продуктов. Затем уяснил — ни к чему. Вот минералку можно захватить, бутылок шесть. Если ночью захочется пить, а ведь обязательно захочется — замаешься с ведром взад-вперёд бегать, выплёскивать, — минералка ой как пригодится.

Выхожу на лестничную клетку, двери соседних квартир еле угадываются. Зыбкие, нечёткие контуры; синяя краска стен мешается с грязно-белой извёсткой потолка. Ну разумеется, снаружи-то неизвестный мастер постарался, воспроизвёл в точности. Окна, цветы на подоконниках… А внутри — напортачил. Тяп-ляп на скорую руку. Коз-зел.

Ну, магазин — это отдельная тема. Хорошо вышел, и предъявить-то нечего. Но вот квартирка моя на втором этаже… Кособокие стол и стулья. Визгливая кровать с тонким матрасом и жёсткими пружинами. Тяжёлые, болотного цвета шторы. Спасибо хоть не из брезента. Тьфу! — сплёвываю в сердцах, пинком открываю дверь подъезда. Воробьи — вот чмыреныши! — ещё копошатся возле перевёрнутой урны. Интересно, птицы те же, вчерашние? Или другие?

— Чтоб вы сдохли! — приветствую я пернатых тварей. Они оголтело чирикают в ответ, наверно, желают того же самого.

И я мечтаю о ружье, тяжёлом, гладкоствольном. Об охотничьей берданке. С патронами, заряженными картечью. О громком звуке выстрела. Ба-бах! — дробь ударит из ствола, рассыплется веером. Приклад толкнёт в плечо, и в воздухе закружатся серые перья. Ветер подхватит их, понесёт в игривом танце. Перьев будет много, очень много, они повалят, будто из вспоротой подушки, а капельки крови расцветут на жёлтых листьях ярко-алыми точками.