– Это твои проделки, женщина?

Мериамон рванулась. Рука Николаоса упала. Она резким движением оправила одежду и задрала подбородок.

– Я пришла из Египта, – сказала она, – чтобы служить вашему царю. Похоже, сейчас эту службу лучше всего служить здесь. – Она помолчала. – Разве я плохо делала дело?

– Ты сказала, из Египта? – Помимо своей воли врач, казалось, заинтересовался. – Как же ты добралась? Кто послал тебя?

– Я шла пешком, – ответила она. – Эти люди привели меня сюда. Наверное, они подумали, что я служанка. Но я не служанка.

– Вот, значит, как, – протянул врач и потер подбородок. – Мы не сможем оставить тебя здесь.

– Почему?

– Разве это подходящее место для женщины?

Мериамон осмотрелась.

– Ну, здесь меньше крови, чем бывает при родах. И потише. Ты уже осмотрел того человека со сломанным запястьем? Я поставила запястье на место, но если бы мне кто-нибудь помогал, было бы больше уверенности, что все кости легли правильно.

– Так это сделала ты?! – Врач оглядел ее с головы до ног. – Но ты же не больше котенка!

Она тонко улыбнулась.

– Я сильнее, чем кажется.

– Ну ладно. – Врач снова потер подбородок. – Ладно. Если наши ребята не будут приставать к тебе, и если знаешь, что делаешь… Андроник болен, Тразикл, этот дурень, убежал с тем мальчишкой из Пергама… Ладно, нам понадобится твоя помощь. Египтянка, говоришь? Обучалась в храме?

– Я была певицей в храме Амона в Фивах.

Глаза его сузились. Она не выглядела особенно величественной или ужасной, она знала это, но она и не была похожа на эллинку.

– Я не думал, – сказал врач, – что бывают жрицы-целительницы.

– Их и не бывает, – ответила Мериамон. – Я странное исключение.

– И даже очень, – заметил грек, но он, казалось, успокоился. Просто женщина в его армии целителей – это невозможно. Женщина, которая была жрицей и, возможно, колдуньей – это ему казалось понятным. Это ставило ее вне обычного порядка вещей, но давало ей имя и место в его мире. Таковы эллины: им ничто не страшно, если только оно укладывается в привычные для них категории.

– Хорошо, – сказал он. – По крайней мере ты заработала себе постель на сегодняшнюю ночь, если только не возражаешь спать в палатке с учениками. А ты ела?

От этой мысли у нее закружилась голова. Мериамон с трудом заставила себя стоять прямо.

– Я… я не отказалась бы что-нибудь съесть.

– Это видно, – сказал врач. Он повысил голос: – Клеомен!

Тут же появился мальчик, тараща сонные глаза, но уже готовый действовать. Мериамон вспомнила его: он приносил ей все, что нужно, когда она лечила Николаоса. Ее восхитила тогда его дисциплинированность.

– Да, господин?

– Отведи этого… – грек слегка запнулся, – мальчика и проследи, чтобы его накормили. Устрой ему постель в палатке учеников. Если кто-нибудь будет к нему приставать, надавай дураку как следует. Жду вас обоих утром.

Это было согласие. Мериамон решила принять его. Николаос спал, а может, притворялся. Сехмет исчезла. Врач наклонился, чтобы осмотреть воина. Вполне удовлетворенная, Мериамон вышла вслед за своим проводником в удивительную тишину ночи.

За те часы, когда она занималась полевой хирургией, лагерь погрузился в сон. Изредка еще доносилось пьяное пение, негромкие разговоры воинов, возвращавшихся из погони или сменившихся с постов во вражеском лагере. Они говорили, что их царь там, спит один в постели труса. Они уже не удивлялись этому, как прежде, говорили, что он всегда бывает странным в ночь после битвы.

Мериамон не пришлось идти далеко. В палатке-кухне мальчик разбудил сонного повара, взял у него хлеба, сыра и бурдюк с вином и сам бодро съел большую часть этого. Хлеб был ячменный, свежеиспеченный и очень вкусный. Сыр был превосходный. Вино, даже разбавленное, одурманило своей сладостью.

Мальчик болтал, не обращая внимания на ее молчание; наверное, он так понимал вежливость. Он избавил ее от необходимости говорить, дал ей, согревшейся и сытой, погрузиться в дремоту. Мериамон очнулась, когда мальчик поднял ее на руки.

– Вы, македонцы, – отчетливо сказала она, все такие большие.

– Вы, египтяне, – ответил Клеомен, – все такие крошечные. – И широко улыбнулся ей. У них у всех такие отличные зубы. Отчего бы это? – Иди спать, маленький египтянин. Я присмотрю за тобой.

Наверное, ей не следовало бы доверять ему. Но ее тень была спокойна, а она так устала. Она положила голову на его широкое костлявое плечо, вздохнула и погрузилась в сон.

Мериамон пришла в палатку врачей еще до того, как взошло солнце. Она съела еще прекрасного ячменного хлеба и выпила пару глотков скверного вина. К тому же она была чистой: настолько чистой, насколько этого можно было добиться, не вызывая неодобрения. Когда с водой трудности, эллины не моются. Они натираются маслом и потом соскребают его. Разглядывая беспокойное серое море, она вздрогнула, но все-таки это была вода, которая ей была так нужна, хотя от нее немели руки и стучали зубы.

В палатке было тепло от множества тел. Запах стал еще хуже, но его еще можно было терпеть. В очаге жгли что-то с резким и странно сладким запахом, наверное, чтобы освежить воздух. Ей вспомнились храмы, бездонный голубой купол небес и всегда ясное солнце.

Мериамон несколько раз сглотнула, до боли в горле. Здесь у нее была цель. Разве не сами боги распорядились так? Если ей приходится страдать в чужой земле, среди варваров, это всего лишь ее долг.

Она прошла сквозь зловоние, узнала, что надо делать, сделала. Сехмет, маленькая бродяжка, снова была здесь, у стенки, возле Николаоса. Он лежал и гладил шелковистые рыжие бока. Сехмет перекатилась на спину и замахала хвостом.

Он принял приглашение. Он почесал мягкое брюшко и вдруг охнул.

Через довольно долгое время Мериамон проходила мимо. Кошка мирно спала, привалившись к его бедру. Ее урчание было похоже на отдаленный гром.

– Это только ласки, – сказала Мериамон, осмотрев следы когтей. – Даже до кости не достала.

– Проклятая кошка, – пробормотал Николаос. Мериамон громко рассмеялась, но ему было вовсе не до смеха. Она откинула одеяло, похожее на солдатский плащ, наверное, так оно и было. Раненый не смутился, как на его месте сделал бы перс, но Николаос был явно не в восторге, что она назначила себя его лечащим врачом. Мериамон отметила про себя, что он хорошо сложен, широкоплеч, с крупными руками и ногами. Казалось, что он еще не вырос окончательно. Сколько ему могло быть лет? Восемнадцать? Двадцать?

Ребенок, и от этого такой обидчивый. Он хорошо переносил боль, это точно: повязку нелегко было снять, но он сжал зубы и двигался только когда она его об этом просила и издал единственный звук – глубоко вздохнул, когда бинт наконец отделился от раны.

– У тебя ко всему прочему еще и ребро сломано. Но, как я вижу, заживает хорошо. Я наложу повязку и сделаю перевязь для руки.

– Тогда я смогу встать?

– Нет.

Его глаза гневно блеснули.

– Нет, – повторила она. – Пока нельзя. Я должна убедиться, что все идет как надо.

– Сколько еще?

Мериамон задумалась.

– Еще день, может быть, два. Там видно будет.

– Целый день?! У меня всего лишь рука сломана!

– Ну, не только. И я сказала, два дня. Может быть. Если ребро только треснуло, а не сломано. И рука не омертвеет. Что ты с ней сделал?

Раненый нахмурился и отвечал сердито:

– Мой конь споткнулся и сбросил меня. Мчалась колесница, и я не успел убраться с дороги. Попал под колесо.

– Какой-то бог, видно, любит тебя, – сказала Мериамон.

Он пожал одним плечом.

– Шел дождь, земля была мягкая. Я сразу вскочил и ринулся в бой.

«Наверное, не сразу, – подумала Мериамон. – Наверное, у него был шок». Теперь же у него сильный жар, даже после всех снадобий, которые она дала. Но он не обращал на это внимания, он все еще упорствовал.

– В этой руке я держу только щит. Я вполне могу стоять в карауле. Щит можно повесить на плечо.