– И ты тоже, – сказала она.

Брови его изумленно взлетели. Она засмеялась, видя выражение его лица. Хорош – нет, это не то слово. Но на нем был новый хитон из тяжелого необработанного шелка, вышитый у ворота золотом. На ложе был расстелен его парадный плащ, взятый в качестве трофея в Тире, прекрасного аметистово-пурпурного оттенка. Он ценился не так высоко, как густой царственный пурпур, но ей такой цвет очень нравился. Волосы Нико были перевязаны лентой из необработанного шелка с тонкой золотой полоской. Мериамон пригладила выбившийся локон.

– На тебя приятно смотреть, – заметила она.

– Мне приятнее смотреть на тебя.

– Значит, мы оба довольны, – сказала Мериамон и быстро огляделась. На них никто не обращал внимания, но, подумав, она решила, что если бы и обращали, ей было бы все равно. Она вытянулась, опершись на локоть, прислонилась к его груди. Он не дрогнул. Храбрый мужчина. Она потягивала вино, лакомилась разными вкусными вещами, которые ей подносили, и решила, что приятно, когда он находится так близко. Так же близко, как ее тень, но теплее.

Царь вошел торжественно, как он любил, с Перитасом на поводке и, что удивительно, за ним шел Арридай. Царский брат был в чистом хитоне и полон нетерпения. Он с восторгом приветствовал Мериамон:

– Мери! Ты тоже увидишь Фетталоса!

– Увижу, – сказала она.

– Сядешь со мной? – спросил он. Мериамон не знала что ответить.

– Нико не будет возражать, – сказал Арридай. – Ведь ты не будешь, Нико? Ты бы мог сесть с Александром.

Люди заулыбались. Нико, молодец, даже бровью не повел.

– Ты можешь сесть с госпожой, – молвил он, и ему почти удалось скрыть облегчение.

Маленький человек потянул Арридая за руку – начальник его охраны – и сказал тихонько:

– Пойдем, мой господин. Там для тебя готово ложе, прямо посередине, и тебя ждет красивая женщина.

– Я хочу Мериамон, – возразил Арридай.

Мериамон начала вставать. Голос Александра утихомирил всех, даже тех, кто уже начал было смеяться.

– Пошли, брат, Фетталос скоро выйдет. Разве ты не хочешь послушать его?

Лицо Арридая омрачилось.

– Я хочу Мериамон, – повторил он.

– Ты завтра сможешь помогать Мериамон в лазарете, – твердо сказал Александр.

– Обещаешь?

– Обещаю, – ответила Мериамон.

Арридай был недоволен: брови его упрямо нахмурились. Но слуга продолжал тянуть его.

Наконец Арридай неохотно уступил. Мериамон откинулась на ложе. Александр, поглядев на нее и Нико, блеснул глазами. Его улыбка была неожиданной, от нее закружилась голова. Когда Мериамон опомнилась, царь уже удобно расположился на ложе, а слуги притемнили лампы, кроме тех, что освещали пространство у стены. Они образовали полукруг внутри полукруга, шатер света среди клубящихся теней.

Аккорды лиры, которые звучали все время, но не привлекали внимания, теперь заиграли в унисон. В них вплетался голос флейты. Начал, словно удары пульса, бить барабан.

Из темноты, танцуя, выступил стройный юноша в пурпурной одежде, с золотой ветвью в руках. Лицо его было бело, как мрамор, бело, как смерть, а глаза так же глубоки, как тьма среди звезд. Вместо плаща на нем была пятнистая шкура леопарда, волосы свободно струились по его спине, длинные золотистые локоны, как львиная грива.

Он вышел и запел. Голос его не был ни высоким, ни низким, ни мужским, ни женским. Голос юноши, который еще только ломается и обретает свою глубину. Чистота голоса пробежала холодком по позвоночнику Мериамон. Сын Зевса, он, дитя богов, бог, ставший человеком, Дионис, безумный от вина.

– «Я пришел из Лидии, – пел он, – из золотых полей, из Фригии, из выжженных солнцем равнин Персии, из могучих городов Бактрии, холодной Милии и благословенной Аравии. Я завоевал всю Азию, все побережье соленого моря, все прекрасные города, греческие, варварские, все – все принадлежат мне, все славят меня, все знают, что я бог».

Мериамон затаила дыхание, отказываясь видеть то, что видели ее глаза: человек в одежде тирского пурпура, в потертой леопардовой шкуре, его парик – грива льва, его маска… его маска…

Она отвела взгляд и увидела лицо Александра. Оно было наполовину в тени, наполовину на свету. То же самое лицо, красное по сравнению с бледностью маски, но неизбежно то же самое. И выражение то же самое, полубезумное, полувдохновенное. Он знал. Он видел бога и подношения ему. Он воспринимал все как должное.

Она хотела что-то сказать, сделала какое-то движение. Нико, обняв, удержал ее, и она услышала его голос, прошептавший на ухо:

– Тихо. Смотри.

Она смотрела. Были и другие певцы, а может быть, только мастерство актера, изображавшего их так, как будто они были из плоти. Это была война характеров. Женщины, служащие богу в безумии экстаза. Молодой царь, отвергающий его, отрицающий его божественность – тоже безумие, невосполнимое, неизбежное. Он поднял оружие против богов. Собственная мать убила его, а бог, танцуя, смеялся.

– «Слишком поздно, – пел он, – слишком поздно ты узнал меня, слишком поздно ты произнес мое имя».

Александр сидел не шелохнувшись, казалось, не дышал. На лице его застыла странная улыбка. Отблеск огня делал еще глубже беспросветную тьму в глазах маски.

– «Так, – пел бог, – повелел мой отец Зевс. Пусть же так и будет».

– Смерть, – сказала Мериамон. Она знала, что слишком часто повторяла это, и люди перестали слушать ее. Александр был молодым богом, воплощением Геракла, Ахиллом, непобежденным и непобедимым. То, что Газа сопротивлялась так успешно и так долго, было жестоким оскорблением, и городу предстояло ответить за это.

Сделав из Тира полуостров и связав его с сушей, Александр был готов воздвигнуть холм перед Газой, чтобы осадные машины оказались вровень со стенами. Но Газа – не Тир. Люди здесь представляли, что их ожидает, если их сопротивление будет сломлено. У них были причины сражаться, и они сражались.

В то утро, когда холм Александра сравнялся со стенами Газы, он приказал подготовить машины для штурма. Войска стояли наготове в рассветной прохладе, жрецы окружили его у алтаря, где Александр собирался освятить свое дело жертвоприношением. Царь должен был сам заколоть первую жертву. На голове его был венок – Мериамон было странно видеть зеленые листья, принесенные издалека, – волосы царя золотом блестели под ними, потому что уже вставало солнце, а свет факелов побледнел. Легкий ветерок играл гирляндой, оторвал листок и понес его, кружа. Упитанный жертвенный баран вопросительно блеял. Александр с ножом в руке погладил его по голове, поднял ему морду. Не успев коснуться ножом горла, он вздрогнул и замер.

Птица. «Пустынный сокол», – подумала Мериамон, глядя на мелькание крыльев на фоне восходящего солнца. Он выронил что-то из когтей: камень – кто-то поднял его дрожащей рукой. Люди зашевелились и зашумели.

– Тихо! – Голос Александр прекратил нараставший шум. Баран заблеял и рванулся. Двое жрецов бросились на него. Замелькали копыта, мантии, измятые гирлянды.

Так или иначе царь принес свою жертву. Но знамение было дано. Провидец Аристандр сказал, пока мясо барана жарилось на алтаре:

– Ты возьмешь город, мой царь, но берегись: сегодняшний день для тебя опасен.

Мериамон была достаточно близко, чтобы увидеть лицо Александра. Оно было таким же бледным и неподвижным, как маска бога. Он резко снял с себя гирлянду и положил ее на алтарь.

– Я запомню, – сказал он.

Александр прошел мимо Мериамон, словно ее не было. Мериамон готова была задержать, схватить его, но что-то помешало ей.

Она встретилась глазами с Аристандром. Глаза провидца были темные, почти как у египтянина, и мудрые.

– Он слушает тебя, – сказала Мериамон. Провидец пожал плечами.

– Не больше, чем любого другого.

Они смотрели, как он идет: стремительно, как всегда, но успевая коснуться человека, поговорить с ним, снова покоряя свою армию, как будто он был ее любовником, а она его возлюбленной.