«Я? – спросила она его без слов. – Разве не ты?»

Он стоял неподвижно в центре площади, как статуя царя. Но внутри себя она слышала его смех, и в этом был весь Александр.

«Ладно. Я тоже. Но я бы сделал это на греческий манер, а об остальном бы не волновался».

«Тогда ты был бы чужеземным царем, – сказала она. – Не лучше Кира и Камбиза, а вовсе не настоящим царем Египта. Теперь ты будешь нашим, а мы твоими».

«На некоторое время», – сказал он.

«Навсегда», – возразила Мериамон.

Александр отдал себя стране Кемет и принял ее взамен, и Два Царства были рады ему. Часом позже он надел хитон, украсил голову венком из нильских лилий и отправился на свои греческие игры; и все это было для его эллинов.

Мериамон никоим образом не могла пойти на эти игры, поскольку она была там чужестранкой и, хуже того, женщиной; но она не пропустила их. Она никогда не могла понять, какое удовольствие можно находить в том, чтобы час за часом наблюдать, как обнаженные мужчины бегают, прыгают и борются. Конные соревнования были немного интересней, а также состязания в музыке и танцах, хотя она не стала бы судить выступления и давать за них призы. Разве каждый не показывал все лучшее, на что только был способен?

Все это она высказала Нико. Она сидела вместе с Таис в одном из дворов Великого Дома, слушая флейтиста, который занял в состязании второе место, – египтянина, чья игра звучала бы еще более прочувствованно, если бы греки по глупости не напоили его, чтобы сгладить ему горечь поражения. Нико, который заглянул сюда в поисках брата, взял чашу с вином из рук слуги и был, по-видимому, склонен поболтать.

– Зачем нужно выбирать лучшего? – спросила у него Мериамон. – Неужели каждый не может быть доволен тем, что он есть?

– Нет, – сказал Нико и добавил, прежде чем она набросилась на него: – Каждый должен стремиться быть лучшим, иначе к чему тогда жить?

– А если он не может быть лучшим? Что тогда?

Он молча укоряет себя или начинает мечтать о смерти?

– Он стремится еще больше, – отвечал Нико. Она сердито взглянула на него.

– Ты снова выиграл гонку. Птолемей говорил нам. Тебе еще не надоело выигрывать?

Он засмеялся, отчего она нахмурилась еще более.

– Никогда! Я обожаю выигрывать. Тифон живет для этого. Разве ты не гордишься нами?

– Я не понимаю тебя, – отвечала она.

– Как, разве в нас есть какая-нибудь тайна? Ты же египтянка.

– Мы вовсе не таинственны.

– Нет? – Он обвел рукой все вокруг: двор с деревьями и фонтанами, стены, которые эллины называли созданием богов или гигантов, небо глубокого, чистого цвета лазури и дальше, видимые если не глазами, то умом, Черную Землю, Красную Землю и загадочные гробницы фараонов древности. – Эта страна не похожа ни на что, бывшее до сих пор. Ее размеры больше, чем у любой другой в мире, такая древняя, такая странная, с тысячами богов. И ты не можешь понять, зачем мы ищем лучшего и после этого награждаем его?

– Нам не нужно искать лучшего. Мы и есть лучшие.

Тут вернулся Птолемей, по мнению Мериамон, не слишком-то скоро. Нико ухмылялся, неисправимый.

Вскоре после этого она ушла. Ее раздражение несколько остыло. Мериамон могла бы – и должна – быть в храме Амона вместе со своими людьми. Господин Аи был там. Но ей почему-то не хотелось встречаться с ними. Она ушла. Она говорила с богами; она стала чужестранкой.

– Я дома, – сказала она себе. – Дома.

И так было до тех пор, пока она не увидела выражение благоговения на лице Аи. Пока она не узнала, как она изменилась.

Страна все еще была прежней, ее. Но люди стали какими-то чужестранными. Узкие темные лица, длинные черные глаза; легкие, маленькие и быстрые, и речь их, как звон систра.

Она могла ходить среди них, и никто не глазел на нее, никто не считал ее чужестранкой. Все они заглядывались на другого, кто поспешал за ней большими шагами – на высокого светловолосого македонца с неправдоподобно светлыми глазами.

Она не была здесь такой чужой, как он. Но она не была одной из них. Она шла между двумя мирами.

Так было всегда. Вот что значит родиться в царской семье и получить магический дар.

На улицах было тесно. Они не смогли бы идти рядом, если бы Нико не был настолько больше всех встречных и не был бы так полон решимости противостоять толпе. Она шла под его защитой, и никто ее не толкал.

Подозрительная выпуклость на его плаще зашевелилась и оказалась Сехмет, которая пробежала легко по всей ширине его плеч и спрыгнула на руки Мериамон. Кошка выглядела очень довольной собой. Конечно, она была довольна, что ей удалось избежать необходимости караулить пустые комнаты Мериамон.

Позади Великого Дома, когда были пройдены храмовые дороги, обширные залы под открытым небом с рядами сфинксов, город гигантов стал уменьшаться. Улицы сузились до соизмеримого человеку размера. Дома становились все меньше и хуже, пока не превратились в обычные хижины из ила и пальмовых веток, перед которыми играли в пыли собаки и голопузые дети, а женщины болтали, набирая воду из цистерн. Где-то пекли хлеб, где-то варили пиво. Из маленького храма доносились звонкие голоса детей, хором твердивших урок. Под навесом гончар раскладывал свой товар.

Отсюда не были видны ни храмы, ни дворец, ни Белая Стена, окружавшая их с тех пор, когда мир был еще молодым. Это был совсем другой Египет, не такой удивительный, но гораздо более настоящий.

– Ну, это я еще смогу научиться любить, – сказал Нико, перешагивая через собаку, растянувшуюся посреди дороги и не думавшую вставать. Он улыбнулся ребенку, который, заложив в рот палец, уставился на него из дверей круглыми, черными и блестящими глазами-маслинами. – Храмы и дворцы – смотреть на них приятно, но жить в них мало радости.

– А я нигде больше и не жила, – сказала Мериамон. – Только еще в палатках, когда шла вслед за царем.

– А могла бы научиться?

Это был такой странный и так просто заданный вопрос, что она остановилась. Нико пронесся еще пару шагов, остановился и резко повернулся. Она видела его, хотя ее глаза были устремлены на окружающее: маленькие, скверные домишки с ярко раскрашенными косяками дверей, собаки, дети, женщины около цистерны, шепчущиеся, хихикающие, бросающие любопытные взгляды на чужестранца.

– Не знаю, – ответила она. – Я никогда не задумывалась над этим.

– Нет, – сказал Нико, и все его хорошее настроение улетучилось. – Ты бы не смогла. Ты принадлежишь к храмам и дворцам, а я принадлежу этому.

– Ты же благородный человек, – сказала она.

– Я сын пастуха, объездчик лошадей. Мои ноги привыкли ходить по земле, прежде чем они ступили на мрамор.

– Ковры, – уточнила она. – Мы ходим по коврам.

– Единственный ковер, который я знал, это ковер травы, которую щипали овцы.

– Мне доводилось ходить по траве, – сказала Мериамон. – Это так странно. Здесь бывает только песок, а в сезон дождей – грязь.

Он смотрел как-то странно. Немного погодя, и к своему огорчению, она поняла выражение его лица. Жалость.

– Тебе никогда не разрешали ступить на землю? Ты всегда была в паланкине или на коне.

– Я часто играла в саду, – ответила Мериамон.

Она не сердилась и не старалась оправдаться. По крайней мере перед ним. – Там был бассейн с лилиями. Я всегда падала в него.

– Или прыгала?

Улыбка дрогнула в уголке ее губ, когда она вспомнила.

– Никто так не думал. Но уж если однажды я подошла слишком близко к краю и вымокла… зачем вылезать раньше, чем получишь все удовольствие?

– У нас был бассейн, – сказал Нико, – возле пастбища для кобылиц, где река делала излучину. Мы все там плавали. Там было ужасно холодно, и маленькие рыбки покусывали за пальцы. Мы думали, что лучше этого в мире ничего нет.

Мериамон широко улыбнулась и снова двинулась в путь. Нико шел за ней мимо женщин, мимо их смеющихся, все понимающих глаз. Одна из них что-то сказала, отчего щеки Мериамон залились краской.