Я пожал Альфреду руку и сказал:

— Я принимаю этот совет, от кого бы он ни исходил.

— Отлично! А теперь скажи, воспользуешься ли ты им?

— Буду стараться изо всех сил.

— Большего и нельзя требовать от мужчины. Ну, а теперь, раз ты стал владельцем поместья в нашем округе, я попрошу твоей поддержки на выборах в депутаты.

— Стало быть, ты очень этого хочешь?

— Так же сильно, как ты жаждешь снова увидеть госпожу де Шамбле. Клянусь честью, это восхитительная женщина!

И тут Жорж доложил, что карета подана. Альфред взял шляпу и перчатки, предложил мне сигару и закурил.

— Ты не отправишься со мной? — спросил он.

— Куда же?

— Я собираюсь встретиться с избирателями.

— Нет, благодарю.

— Ты совершенно прав, друг мой! Продолжай мечтать! В этом скучном мире нет ничего полезнее безделья и ничего реальнее фантазии.

С этими словами он вышел.

Мгновение спустя дверь снова приоткрылась.

— Кстати, — сказал Альфред, просовывая голову в щель, — остерегайся некоей Натали — эта мерзавка готова на все ради денег.

Беседа с Альфредом вселила в мою душу некоторое беспокойство. Я приказал Жоржу оседлать лошадь и, не ожидая друга, поскакал в усадьбу Рёйи.

Я уже полюбил ее пустынный парк с раскидистыми деревьями. Когда я бродил здесь один, давая волю своим мыслям, порой мне чудилась в чаще некая белая тень. Я представлял себе, что следую за ней и внезапно вижу, как она мечтательно сидит на скамье в конце аллеи или задумчиво склоняется над рекой.

Белой тенью была Эдмея или, точнее, ее душа, казавшаяся в моих мечтах безмолвной, бесплотной и неуловимой, но она давала мне все, что может дать чья-либо душа любящему человеку.

Иногда я размышлял над тем, что говорил Альфред. У г-на де Шамбле была странная репутация в департаменте, хотя нельзя было упрекнуть его в чем-то явно. Все знали, что граф — заядлый игрок, но также поговаривали, что временами, то ли под влиянием тайного горя, то ли в силу естественной склонности, он так сильно пьянеет на дружеских пирушках, что его бред граничит с безумием, а вспышки гнева сменяются яростью.

Вероятно, существовала некая тайная причина, по которой графиня, ангел добродетели, смирения и самопожертвования, была настолько несчастной, что даже не могла этого скрыть.

Как ни странно, я интуитивно осознавал, что виной тому был не только муж г-жи де Шамбле — очевидно, в ее окружении был другой человек, из-за которого она порой вздрагивала и постоянно пребывала в печали.

Внутренний голос говорил мне: «Это священник» — и при этом я трепетал.

Я был человеком набожным, получил религиозное воспитание, и мысль о том, что нельзя доверять священнику и следует остерегаться его, казалась мне странностью, к которой невозможно привыкнуть. Правда, время от времени наши суды изобличали отвратительные злодеяния и гнусные убийства, совершенные служителями Церкви, — имена всяческих Менгра и Ла Коллонжей повергали общество в ужас, но эти люди, по сути, были извергами, и к какому бы классу они ни принадлежали, они всегда будут исключениями в истории преступлений, подобно Папавуану и Ласнеру. Суровая жизнь, сделавшая добродетельными других священников, испортила их, но, в конце концов, грубость брата Леотада мне понятнее, чем лицемерие Тартюфа: я жалею первого и презираю второго.

Впрочем, эти мысли были расплывчатыми и непостоянными. Мне казалось, что я попал в некий странный мир, где меня окружают смутные тени, какие видишь во сне. Как и во сне, я был охвачен безотчетным страхом, но не мог установить его истинную причину. Я чувствовал, что когда-нибудь мрак озарится светом, но думал, что, в отличие от спящих, избавляющихся от мнимой угрозы после пробуждения, мне придется столкнуться с подлинной опасностью в тот день, когда мои глаза раскроются и разум разгадает эту тайну.

Я провел три дня в раздумьях, даже не помышляя о том, чтобы выйти в город.

На третий день, когда я вставал из-за стола, мне сообщили, что меня хочет видеть какая-то пожилая крестьянка.

Это могла быть только старушка Жозефина Готье.

Я был один за столом и велел Жоржу впустить посетительницу.

Я не ошибся: это действительно была Жозефина. Обрадовавшись, я усадил ее рядом с собой. Что бы ни привело крестьянку ко мне, она рассталась с г-жой де Шамбле лишь накануне и могла рассказать мне о ней что-то новое. Кормилица любила Эдмею как собственную дочь, а возможно, даже больше, и я мог сколько угодно говорить со старушкой о своей возлюбленной, не опасаясь, что меня выдадут.

— Ну, как там свадьба? — спросил я.

— Все кончено, как вы сами догадываетесь, — ответила Жозефина. — На другой день мы доели вчерашние остатки, а на следующий день — то, что от них осталось. Не могло же это тянуться бесконечно. Все снова принялись за работу и разбрелись кто куда.

— Довольны ли и счастливы молодожены?

— Благодаря вам, господин барон, ведь вы их ангел-хранитель. Зоя и Грасьен поручили мне также передать вам, что после господа Бога и графини они любят вас больше всех на свете.

— А как дела в усадьбе?

— В усадьбе тоже все в порядке, только крошка немного грустит.

— Госпожа де Шамбле?

— Да.

— А вы не знаете, почему она грустит?

— Нет. Я знаю лишь, что ее муж скоро уедет на несколько дней.

— Вы полагаете, что в этом все дело?

— По крайней мере, после того как он ушел, сообщив Эдмее об этом, у нее были красные глаза: должно быть, она много плакала.

— Графиня ничего вам не сказала?

— А как же! Она сказала: «Милая Жозефина, когда мой муж уедет, я отправлюсь в Жювиньи и проведу там один день и ночь — мне хочется еще раз взглянуть на свою девичью комнату». Я ответила: «Добро пожаловать, госпожа графиня, старушка Жозефина примет вас как полагается, ведь она будет так рада снова видеть вас в доме, где прошла ваша юность». И тут малышка тяжело вздохнула и прошептала несколько слов, но я их не расслышала. «Ах, — прибавила я, — один человек принял бы вас там гораздо лучше, чем я». — «Кто же это?» — спросила она. «Нынешний хозяин усадьбы, господин де Вилье».

— Что же графиня на это ответила?

— Ничего, только снова вздохнула, еще тяжелее, чем в первый раз…

— Вы думаете, — спросил я Жозефину, — что графине было бы неприятно видеть меня в Жювиньи?

— Всегда приятно видеть тех, кого любишь.

— Значит, вы полагаете, милая Жозефина, что госпожа де Шамбле меня любит?

— Ах! Я ручаюсь за это. Знали бы вы, как она смотрела на ключ от маленькой комнаты! По-моему, она даже поцеловала его раз или два.

— Это лишь доказывает, что графиня любит не меня, а свою комнату.

— Возможно, но я уверена в одном: с тех пор как вы с ней познакомились, она любит эту комнату еще больше.

— Что же навело вас на такую мысль?

— Ее вопросы.

— Значит, она задавала вам вопросы?

— Ах, Боже мой! Малышка интересовалась всеми подробностями! Что вы говорили и что делали, как вы туда вошли и как оттуда вышли, в какой из комнат вы сидели и на какой кровати спали, а также тем, как вы выглядели — грустным или веселым. Одним словом, когда мы оставались вдвоем, все разговоры были только о вас.

Слушая старушку, я испытывал невыразимое блаженство и вскоре стал расспрашивать ее об Эдмее так же обстоятельно, как Эдмея расспрашивала обо мне. Я узнал немало милых подробностей о прошлом графини: как в детстве она жила среди цветов и птиц, как она, казалось, общалась с ними на неведомом языке и понимала то, что говорят птицы и о чем думают цветы. Я услышал также, что она любила одиночество и часами смотрела на воду, разглядывая там нечто такое, чего никто больше не видел.

Ночью у нее были другие странности. Славная Жозефина спала по соседству с маленькой голубой комнатой. Кормилица не изменяла своим привычкам и при малейшем шорохе питомицы просыпалась и шла взглянуть на нее сквозь приоткрытую дверь. Тогда улыбающаяся спросонья девочка становилась грустной и задумчивой после пробуждения, охотно отвечала на вопросы Жозефины, успокаивала и утешала ее, рассказывая, что странствовала в неведомых краях, где листья деревьев из изумрудов, а венчики цветов — из рубинов и сапфиров, и видела там прекрасные создания в длинных белых одеяниях с голубыми глазами, белокурыми волосами и золотыми крыльями. Кроме того, старушка поведала мне — то же самое я слышал и от графини, — что нередко Эдмея вставала, брала с закрытыми глазами свое шитье, садилась за стол и принималась вышивать или писать в темноте, при свете своего внутреннего огня. И так она росла, почти без всяких уроков, кроме тех, что ей давали неведомые наставники из ее сновидений, называвшие ей книги, откуда она черпала все свои незаурядные знания. Так, по утрам Эдмея заходила в библиотеку и брала там никому не известную книгу, о которой еще накануне даже не слышала. Иногда, не желая утруждать себя, она посылала туда слугу или Жозефину и указывала название и местонахождение нужного издания с такой точностью, что тем оставалось лишь протянуть руку и снять книгу с полки.