— Я не могу просветить вас относительно всего и отвечу лишь на последний вопрос.

— Вы мой маяк, Эдмея, и я вижу лишь то, что вы озаряете своим светом, а все остальное для меня покрыто мраком.

— Хорошо, я скажу. Муж хочет, чтобы я согласилась продать усадьбу в Берне — единственное, что у меня осталось.

— Вы говорили это во время магнетического сна и, съездив в Париж, я убедился, что вы не ошиблись.

— Именно этим я озабочена. За три года граф растратил два миллиона! Что ж, признаюсь, я боюсь лишиться последней части отцовского наследства и облачиться в нищенские лохмотья. Если он продаст поместье в Берне, у нас ничего больше не останется. Граф и так уже одолжил под мою доверенность сотню тысяч франков, но срок документа истек, и я отказалась его продлить. Муж привез из Парижа чистый бланк купчей, и вчера, а также позавчера мы вели бесконечные споры по этому поводу. С любимым человеком, с вами, Макс, я безропотно терпела бы нужду и даже нищету, но с нелюбимым нищета — вдвойне тяжкая ноша, а я не люблю господина де Шамбле. Завтра, если он проиграл, как вы сказали, мы снова будем пререкаться. Эти ссоры меня пугают не потому, что я боюсь уступить — мой дух достаточно силен, но они убивают меня физически.

Я собрался было ответить, но заметил, что графиня к чему-то прислушивается, с тревогой устремив взгляд в свою комнату.

В тот же миг раздался резкий настойчивый стук в дверь.

— Кто там? — вздрогнув, спросила Эдмея.

— Я, сударыня, — послышался голос графа.

— Макс, — сказала графиня, — дайте честное слово, что не будете вмешиваться, что бы ни случилось и что бы вы ни услышали, если я сама вас не позову.

— Однако, Эдмея…

— Обещаете? Не заставляйте меня ждать, Макс.

— Обещаю.

— Хорошо.

Затем, обернувшись, она произнесла:

— Я здесь, сударь.

— Можно вас увидеть?

— Да.

Эдмея закрыла окно.

Я поспешил вернуться к себе; мое сердце лихорадочно билось, а лоб покрылся потом.

Что же должно было произойти? Неужели этой женщине, которая стала мне дороже жизни, грозила опасность и я не мог ее защитить?

Прежде всего я припал ухом к двери наших сообщавшихся между собой комнат. Эдмея просила меня не показываться, но она не запретила мне слушать.

К сожалению, нас с графиней, как я уже говорил, разделяла туалетная комната, так что до меня доносились лишь звуки, но я не мог разобрать слов.

Можно было подойти к двери Эдмеи в коридоре, и тогда я услышал бы все; но если бы кто-нибудь меня увидел, как было бы истолковано мое любопытство?

Я снова вышел на балкон, но оттуда было слышно еще хуже, чем у двери туалетной комнаты.

И я вернулся на прежнее место.

Я попытался открыть дверь, чего бы не стал делать при других обстоятельствах, но она была заперта изнутри; поэтому мне оставалось только ждать.

Голос графа раздавался все громче и громче, в то время как голос Эдмеи был ровным, как обычно.

Мне показалось, что г-н де Шамбле два-три раза произнес мое имя, и, не услышав слов графини, я начал склоняться к мысли, что граф устроил сцену ревности из-за меня.

Я был охвачен тревогой, не поддающейся описанию.

Вскоре голос г-на де Шамбле — по крайней мере мне так показалось — стал звучать угрожающе. И тут я вспомнил, что говорил Альфред об опасности, которой подвергалась графиня, живя с этим человеком; продолжая прислушиваться, я бросился к ящику стола, где, в предвидении подобной сцены, спрятал пистолеты своего друга.

Дрожа от волнения, я достал оба пистолета, сунул их в карманы брюк и снова подошел к двери.

Внезапно я отчетливо услышал голоса Эдмеи и графа — по-видимому, кто-то открыл дверь туалетной комнаты со стороны спальни г-жи де Шамбле.

— Если вы сейчас же не уйдете, сударь, — заявила графиня, — если вы и дальше собираетесь мне угрожать, я буду вынуждена позвать на помощь, и тогда посторонний человек станет свидетелем одной из тех недостойных выходок, что вы себе позволяете.

— Что ж, — вскричал граф, — значит, такова наша судьба; вы не успеете никого позвать!

Раздался звук выстрела, и я почувствовал сильную боль в левом плече. Затем дверь распахнулась, графиня бросилась в мою комнату, и я оказался лицом к лицу с г-ном де Шамбле.

Я был вне себя от ярости, но не из-за того, что получил рану, показавшуюся мне легкой, а из-за смертельной опасности, которой подверглась Эдмея.

Я направился к графу, даже не подумав достать оружие, так как чувствовал себя достаточно сильным, чтобы задушить его голыми руками.

— Господин граф, — сказал я, продолжая двигаться к г-ну де Шамбле и заставляя его отступать назад одним лишь взглядом, — вы презренный негодяй и трус! Вы недостойны звания дворянина! Слышите? Это вам говорю я, Макс де Вилье, не только от имени графини, не только от себя лично, но также от лица всех благородных людей Франции.

Между тем пятившийся граф уперся в стену и не мог больше сделать ни шага назад.

Его лицо с плотно сжатыми губами было мертвенно-бледным; он скрежетал зубами. Не говоря ни слова, г-н де Шамбле судорожным движением поднял и направил на меня пистолет.

— Стреляйте, — сказал я, — если вам милее не шпага порядочного человека, а топор палача.

С этими словами я подставил ему свою грудь.

И тут Эдмея с быстротой молнии бросилась между мужем и мной. Граф пробормотал проклятие, грязно выругался и выстрелил почти в упор.

Каким-то чудом произошла осечка.

Я сделал шаг вперед, собираясь броситься на него.

— Ради нашей любви, Макс, — воскликнула Эдмея, — не трогайте этого человека, иначе мы не будем счастливы… К тому же, посмотрите, Бог мстит за нас!

В самом деле, лицо графа чудовищно исказилось; он разразился бессмысленным смехом, а затем закричал от боли, упал и принялся кататься по полу: это был жуткий припадок эпилепсии.

Я прижимал Эдмею к себе, ошеломленно наблюдая, как больной все сильнее корчится в судорогах. Наши предки наивно полагали, что этот ужасный недуг — дело рук дьявола и от него можно избавиться только с Божьей помощью.

Мне страстно хотелось увести Эдмею в свою комнату и осыпать поцелуями, ведь она сама обещала стать моей.

Словно прочитав эти мысли, графиня сказала мне с легким упреком:

— Нет, Макс, мы не можем бросить его одного!

— Что же делать? — спросил я.

— Позвать слуг, чтобы они перенесли графа в его комнату.

— Вы правы, он оскверняет вашу спальню.

Я собрался было позвонить, но Эдмея удержала меня.

— Друг мой, выйдите из моей комнаты: слугам не следует видеть вас здесь. Двери и окна были закрыты — значит, никто не слышал ни криков, ни выстрелов. Пусть все думают, что графу нездоровилось, он пришел ко мне за помощью и ему стало плохо. Его личный камердинер привык к подобным приступам: они случаются с господином де Шамбле два-три раза в год. Он перенесет графа в его комнату, и никто не узнает, что случилось на самом деле. Завтра же граф все забудет — после припадков ему изменяет память.

— Подождите, — сказал я Эдмее, — мы можем придумать кое-что получше. Я сам отнесу графа в его комнату и положу на кровать, а вы позовете слуг и скажете что пожелаете. В этом случае никто не будет заходить в вашу спальню, где по запаху пороха можно догадаться, что произошло.

— Вы правы, Макс. Значит, вы сможете или, точнее, вы согласны перенести графа?

— Чтобы избавить вас от этого человека, Эдмея, я готов отнести его даже в ад.

Я склонился над графом: страшный приступ у него прошел, он погрузился в сон, напоминавший обморок. Его глаза оставались открытыми, но они не видели; жилы на лбу и шее так вздулись, словно были готовы лопнуть; на губах застыла пена.

Я обхватил больного и поднял его как ребенка.

— Проводите меня, — попросил я Эдмею, — я не знаю, где комната графа.

Графиня выглянула в коридор: он был пуст. Как она и предполагала, никто ничего не слышал, поскольку двери и расстояние заглушили все звуки.