Дом Вилли Клотца, истца по делу, на котором спалился судья Юниус, был в очередной такой компании своих собратьев крайним — аккуратный одноэтажный домик с высоким чердаком, покатой крышей и тяжелой, точно складская, дверью. Владелец домика был человеческой копией этой двери — такой же массивный и широкий, с громовым, раскатистым голосом и суровым взглядом командира наемников под густыми бровями, и даже его далеко не крошечных величин супруга смотрелась рядом с ним, точно детская кружка рядом с пивным бочонком. Сам же майстер инквизитор взирал на Вилли Клотца снизу вверх, чуть отступив назад, дабы не задирать голову. В беседе, однако, хозяин дома был учтив и добродушен, даже чрезмерно, и гостям пришлось потратить около минуты на то, чтобы отказаться сперва от участия в семейном обеде, а после — от посиделок за раухбиром[20] местного производства, вполне ожидаемо лучшего в Империи.

— Мне и сказать-то нечего, — откровенно смущаясь, пояснил Клотц, едва уместившийся на табурете, явно смастеренном лично — под собственную внушительную комплекцию. — Я уж все рассказывал — не упомню, сколько раз; и вот майстеру Ульмеру, и обер-инквизитору, и в магистрат меня вызывали…

— Я читал протоколы, — кивнул Курт, — и говорил с обер-инквизитором; однако пересказ с чужих слов, а тем паче запись этих слов — по опыту знаю, всегда хоть в чем-то, да против истины погрешат, вольно или невольно. Секретарь поленился или не успел в спешке написать неважное, по его мнению, словечко (суть-то передана) — и внезапно весь смысл меняется… Расскажите суть дела еще раз, Вилли. С чего все началось, как продолжилось… ну, а чем закончилось — я, в общем, уже понял.

— Закончилось… печально, — шумно вздохнул гигант. — А начиналось вполне мирно. Суть, майстер инквизитор, такая. Я и мой двоюродный брат были приемышами у друга нашей семьи. Так уж вышло — я осиротел совсем рано, он чуть позже; чума коснулась и Бамберга когда-то, хоть у нас было и не так страшно, как в иных городах, слава Господу. И вот нас обоих взял под свое крыло старый друг наших отцов; говорят, что тоже родич в каком-то дальнем поколении, но никто этого никогда не выяснял, да и ни к чему было. Воспитывал он нас равно заботливо, честно, даже исхитрился сохранить за нами собственность наших родителей, и когда мы оба встали на ноги, у каждого был дом и начальные средства — покуда мы жили в его доме, наши жилища сдавались. А перед смертью наш приемный отец завещал мне место на рынке.

— Вот это первое, что я не вполне понимаю, — заметил Курт. — Из протоколов я увидел, что вы состоите в кожевенной гильдии, доход получаете в виде гильдейской доли, а потому мне неясно, для чего вам рыночное место.

— Рента, — пояснил Клотц, широко улыбнувшись. — Наш приемный отец был тот еще прохвост… Не подумайте дурного, майстер инквизитор, это я по-доброму. Просто умел крутиться и извлекать выгоду на законных основаниях. Когда-то он выкупил у городского управления рыночное место — удобное, хорошее и недешевое; а так как желающих угодить именно на это самое место было много — оно никогда не пустовало, а отчим неизменно получал от торговцев небольшую, но постоянную плату за сдачу лавочки внаем.

— И почему же он завещал эту серебряную жилу именно вам?

— Незадолго до смерти он рассорился с моим братом, — печально отозвался гигант. — Так разругался, что Господи помилуй… Один из его сыновей вознамерился жениться, и девица была, прямо скажем, из семейства не слишком благовоспитанного, да и сама поведения… предосудительного. Отчим пытался внушать, доказывать, говорить и по-доброму, и со строгостью, но мой брат и слушать ничего не желал и сына отвращать от такой женитьбы не намеревался. Любовь у него, видите ли… А девица, должен вам сказать, и сейчас уже якшается, вот клянусь вам, с двумя поклонниками разом, и ее родители даже ухом не ведут. Вся семейка такая, прости Господи…

— Так что с наследством? — поторопил Курт; хозяин кивнул:

— Да, прошу прощения, майстер инквизитор… Так вот, незадолго до того, как отойти ко Господу, отчим завещание и переписал. А старое почему-то не уничтожил — то ли уж память была не та, то ли еще надеялся брата переубедить и все оставить как есть… Поначалу-то лавочное место именно брату и должно было отойти — потому как двое сыновей и место в гильдии пониже моего, вроде как ему нужнее, а у меня и приличный доход, и сын всего один, и тоже на хорошем счету в гильдии — того гляди станет мастером. Брат должен был делиться со мною малой частью дохода, и на том все. А когда отчим умер, он откуда-то добыл прежнее завещание и выставил его как свидетельство.

— И вы решили судиться с братом? — не скрывая укоризны, уточнил Курт.

— Я б и не подумал, — возразил гигант горячо, — не решите, что мне денег жалко стало или еще что… Я и не стал бы! Но этот дурак же удумал рыночное местечко передать в полное владение сыну с молодой женой, той самой девицей. Да отчим бы в гробу перевернулся, если б узнал, что все то, на что он годы и труды тратил, досталось какой-то, Господи прости, прошмандовке! Я и решил — нет уж, отсужу себе обратно, а сын у брата все-таки не совсем уж скорбен головой, рано или поздно одумается, увидит, что ему за тварюка досталась в невесты… Вот тогда уж мирно, по-семейному, и решим, как с этой лавчонкой быть. А мирно — вон оно как… Не вышло.

— Ваш брат убил свидетельницу.

— Да, — тяжело выговорил гигант, вздохом едва не сдув Ульмера с табурета. — Так вот оно… У отчима женщина была на примете — вдова, одинокая, благочестивая и умная женщина, в возрасте с ним тоже одном… Решили пожениться — чтобы последние дни не коротать в одиночестве; оно все ж легче так, с родным человеком. Но не успели, отчим слег и… Ясно стало, что не до свадеб ему уже. Но она к нему в дом приходила, навещала, присматривала, как могла. И когда он переписывал завещание — она оказалась свидетельницей. На подписании присутствовали эта женщина, судья Юниус и нотариус. И вот вскоре после смерти отчима погиб нотариус…

— Просто-таки проклятая лавка какая-то, — заметил Курт. — На таком количестве смертей не всякое темное капище строилось.

— Что вы, майстер инквизитор, брат тут никоим образом не замешан! — как-то совершенно по-женски всплеснул руками гигант. — Он, конечно, грех на душу взял, душегубство совершил, но лишь одно; канцлер[21] по собственной вине погиб. Шел вечером домой, сильно подвыпивши, и с мостика-то в воду того… опрокинулся. Кто поблизости был, выловили его, попытались откачать, но где там… Пока был в бессознании — наглотался воды и преставился. Так вот и остались из свидетелей только судья да та женщина. И вот когда я явился с новым завещанием, судья заявил, что впервые его видит, а свидетельница лжет. Не то чтоб ему сразу поверили, хотя и было его слово против слова какой-то старой вдовы; нет, назначили еще одно слушание, чтобы во всем разобраться… А дальше — все как в протоколе записано: сперва судья Юниус ей угрожал, потом она пошла к моему брату, чтобы устыдить нечестивца, и там-то он ей в обед отравы и подсыпал. Официум начал расследование и… Вот, — уныло развел руками Клотц. — Оказалось, что и брат мой виновен, и его супруга была в курсе задуманного, и оба сына — все они на семейном совете одобрили убить славную женщину за место на рынке… Я тогда пожалел уже, что начал это дело; не хватайся я так за эту и впрямь проклятую лавчонку — не подтолкнул бы брата ко греху.

— Я уже вам говорил, Вилли, — вмешался доселе молчавший Ульмер, — всякий сам отвечает за себя. И в грехах вашего брата вам себя винить не должно.

— Все ж родная кровь, — снова вздохнул хозяин дома. — И кто ж знал, что так оно обернется…

— Вот именно, — наставительно произнес молодой инквизитор. — Никто не мог знать, а уж вы — тем паче. Потому перестаньте уже казнить себя. За собственную душу он и должен держать ответ сам; уже ответил перед людьми, а после — и перед Господом.