Их было около сотни: поднялись бесшумно, бежали быстро.

Солдату показалось, что он слышит учащённое дыхание этой сотни — сотни глоток.

Он усмехнулся — неизвестно чему, — и со ствола пулемёта сорвался злой огонёк. Десятки пуль, ища свои жертвы, веером разлетелись над дорогой, над болотом.

Кто-то падал и больше не поднимался. Кто-то поднимался и поворачивал назад. Кто-то, упав, отползал — тоже обратно.

Солдат не заметил троих, после первой очереди затаившихся за трупами ранее павших товарищей. Увлечённый стрельбой, солдат превратился в охотника за одной целью. И жертву себе он выбрал подходящую — человека.

Человек был немолод, полон, двигался не быстро. Солдату поверилось, что именно этот, бросивший свою винтовку враг, ранил ворону.

Для начала солдат прострелил ему ноги, и человек рухнул в болотную жижу; ввысь и в стороны взметнулись тяжёлые коричневые капли. Затем солдат прострелил своей жертве правую руку. Потом — левую.

Следующая пулемётная очередь должна была пробить голову, но её не последовало.

Случай.

Роковой.

Перекосило патрон, и пулемёт замолчал — заклинило.

Мгновение.

За это мгновение трое вскочили на ноги, промчались больше десятка метров и каждый. Каждый!

Они метнули три гранаты…

Потом они долго лежали, прижавшись к земле, и не решались подняться.

Где-то далеко кричала какая-то птица. Не ворона.

Дул ветер — гнал дождевые тучи.

И дождь не заставил себя ждать.

Дождь и поднял их — троих.

Держа автоматы наизготовку, они встали на высоте. Над уничтоженной пулемётной точкой.

То, что много дней было солдатом, в одно мгновение стало мёртвым, разорванным в клочья телом.

— Он был один?! — изумился первый из автоматчиков.

Ответом ему был крик вороны, невесть как уцелевшей в свистопляске смертельного огня. Белея в наступающих сумерках перевязанным крылом, она попыталась запрыгнуть на камень — не смогла, соскользнула, неловко упала на землю и застонала — по-птичьи и в то же время страшно. Очень страшно.

— Уй, шайтан! — дёрнулся второй автоматчик и вскинул автомат. — Гриша, её убить надо! Это его дух!

— Оставь, Нияз, — остановил товарища третий. — Это всего лишь птица.

— Что мы, фашисты? — поддакнул старшему первый автоматчик. И устало махнул рукой: — Пускай живёт!

СЕРЖАНТ РЫЖИЙ

Рассказ

В окоп к Кузьменко свалился бельчонок. С дерева — с ели. Забился под бок, в шинель носом уткнулся и дрожит. Страшно бельчонку. И Кузьменко — тоже страшно: первый раз под обстрелом. Но уже не так, как минуту до того. До того, как бельчонок в окоп упал.

Позиции у роты — по краю леса. Туда, куда нужно было, до подготовленных к бою траншей, рота дойти не успела. Только из леса вышли, фрицы по нашим и ахнули: две танкетки да миномётов несколько. Пулемёты да карабины — не в счёт, без счёта этого добра у фрицев имелось.

— Окопаться! — ротный крикнул.

— Окопаться! — взводный повторил.

— Лопатами, мать саратовскую! — отделённый[13] на опешивших солдатиков заорал.

Кузьменко повезло — земля мягкая попалась, да и вообще, к труду привычный: сколько в колхозе да в огороде перекопал! Быстро окопчик себе устроил, даже лапок хвойных под себя накидал, тех, что осколками да пулями с деревьев вниз поссекало. Всё помягче и не на голой земле.

Фрицы в атаку не пошли — через поле в другом лесочке укрылись. Танкетки за деревья отвели, и давай: Бах! Бах!

Наши тоже сперва стрелять начали — из винтовок, но ротный приказал:

— Отставить стрельбу!

И взводный повторил:

— Отставить стрельбу!

— Мать воронежскую! — отделённый рявкнул. — Кто ещё раз пульнёт, тому так пульну — мало не покажется!

Стрельбу прекратили.

— Кузя, ты живой? — донёсся до Кузьменко знакомый голос.

Рядом, в двух шагах, из мелкого, не по росту окопчика высовывал голову Вилен. Был Вилен худ, бледен и начитан до того, что носил на носу, только перед сном убирая в специальную коробочку-футляр, очки. В армию он пошёл добровольцем, семнадцати лет, и, наверное, только поэтому их отделённый — крепкий прожжённый украинец — как-то по-своему бережно относился к этому, как он сам называл, городскому недомерку. Хотя стычки — словесные! — бывали у них постоянно. С самого первого раза, как только сержант представился и загнул своё неизменное: «Мать вашу!»

— А нельзя ли выражаться более культурно? — попросил тогда Вилен. И начал: — Мой папа преподаёт историю в школе…

— А мой папа был простой балтийский матрос! — жёстко перебил Вилена отделённый. — Консерваториев не кончал, и когда была гражданская война, командовал пулемётным взводом, чтобы твой папа мог тебя учить!

— Надо говорить: консерваторий, — поправил отделённого Вилен. — И я не понимаю, при чём здесь высшее музыкальное образовательное учреждение?

— Мы с тобой ещё поговорим! — пообещал Вилену сержант, и с тех пор всё отделение, да и не только оно — весь взвод с нетерпением ждал привалов и свободных минут, чтобы послушать «культурные диалоги» двух своих товарищей.

Сержант, кстати, тогда подошёл и к Кузьменко:

— Кузьменко, ты хохол?

— Надо говорить: украинец, — попытался поправить отделённого Вилен.

— Украинцы за Пилсудского, а хохлы за Советский Союз! — поставил жирную точку в национальном вопросе отделённый. И повторил вопрос: — Кузьменко, ты хохол?

— Я из Сибири, — пожал плечами Кузьменко. — У меня там и отец родился, и дед. И мать с бабушкой тамошние.

— Ну, тогда хорошо! — обрадовался сержант. И пояснил: — Два хохла на одно отделение — перебор!

А отделение было разным — кроме отделённого один татарин, один белорус и один еврей, остальные русские: с Урала, с Сибири.

— Кузя, ты живой? — высовывался из окопчика Вилен. — А я, представляешь, лопатку сломал! Ручку. Она у меня у самого основания надломилась. И окоп я не дорыл.

Кузьменко вздохнул:

— Погоди, я сейчас у себя расширю, ко мне переберёшься!

— Ой, спасибо! — обрадовался Вилен.

Бельчонок не думал никуда убегать. Приглядевшись, Яков заметил, что у зверька перебита задняя лапка, не повезло маленькому.

— Ранили тебя фрицы! — прошептал Кузьменко бельчонку Покачал головой: — Ай-яй! — Попросил: — Погодь, чуток позже перевяжу.

Осторожно сняв с себя шинель, Яков уложил её вместе со зверьком в изголовье, а сам, взявшись за лопатку, изогнулся в сторону товарища и принялся увеличивать окоп.

Через несколько минут Вилен был уже рядом с Кузьменко и удивлялся:

— Ну, надо же, как ты умеешь устраиваться! Я вот так не могу! — А когда увидел бельчонка, восторгам парня и вовсе не было предела: — Надо же, какое чудо!

«Чудо» тут же тяпнуло Вилена за палец, и перевязку Кузьменко пришлось делать двоим.

Кстати или нет, но в тот день никто не решился на атаку: ни фрицы, ни наши.

Вилена отделённый отправил в тыл к старшине и тот вернулся назад еле живой: старшина нагрузил термосами с горячей едой — на весь взвод.

Кашу ели с аппетитом. Не отказался от солдатского блюда и бельчонок. Он вообще стал героем дня. И Кузьменко — с ним заодно. Проведать зверька приходил даже командир роты — хотел погладить, но от этой идеи сперва отказался, когда Вилен предупредил:

— Укусит, товарищ старший лейтенант! Он зверь дикий. Меня — укусил! — и гордо показал перевязанный палец. — Вот!

Однако бельчонок был так мил и так забавно ел кашу, держа её, остуженную, в передних лапках, что ротный не удержался — прижал ладошкой пушистый хвостик.

Бельчонок дёрнулся, сердито цокнул, но кусаться не стал.

— Мать херсонскую! — протянул отделённый под дружный хохот бойцов. — Надо же! Понимает, кто — начальство, а кому историю преподавать!

Городов сержант знал великое множество, службу в армии начал ещё до войны и в отделении его народу перебывало — не одна сотня, и все из самых разных мест!