Можно себе представить, какими несчастными казались они себе. Впереди встал Седов. Он ориентировался лишь по направлению ветра, на постоянство которого надеялся, и по наитию.

Вскоре посветлело. Внезапно окончилась метель, хотя ветер не ослабевал. На бездонно-высоком тёмном небе, словно за раскрывшимся занавесом, полыхало восхитительное северное сияние, играя тончайшими оттенками красок. Горизонт едва угадывался, но не прорисовывался. Удалось разглядеть компасную стрелку. Седов подвернул правее, ибо оказалось, что направлялся он к середине Британского канала.

Часа через два, к радости путешественников, заметили впереди крутоспинную скалу Рубини. Мрачную, укрытую снегами и льдом каменную массу, названную по прихоти её исследователя Джексона именем модного в своё время тенора, любимца женщин.

Какой далёкой, почти нереальной казалась Седову та существующая где-то за морями, в тёплых обжитых землях иная жизнь, от которой он бежал и к которой так стремился одновременно!

До «Фоки» дотащились в сумрачном полусвете. Была середина дня.

Собаки, завидев заиндевевшее судно и свой шалаш на льду близ «Фоки», рванулись вперёд так, что пришлось их даже сдерживать.

С трапа навстречу охотникам тяжело, с усилием ступая, сходит вахтенный матрос Шестаков. Появились Сахаров, Кушаков.

— Чтой-то не видать добычи, — приглядываясь к остановившейся нарте, протянул Шестаков.

— Ладно, сами-то хоть принесли свои шкуры, — не глядя на матроса, буркнул Пустошный, берясь за постромки, чтобы выпрячь собак.

— Неудача? — воскликнул Кушаков, сходя неодетым с трапа и поёживаясь от холода.

Седов взялся за поручень трапа, тяжело вздохнул, приостановившись, словно набирался сил, чтобы взойти на судно.

— Ни берлог, ни медведей, — хмуро произнёс он осевшим голосом. — Но полынья держится. Надо будет сходить ещё. Как дела у вас здесь? — поднял Георгий Яковлевич на доктора измученный взгляд.

— Да всё так же, — неопределённо пожал плечами Кушаков, приглядываясь к глазам Седова, и, приблизившись, тихо добавил: — А между тем, Георгий Яковлевич, что-то и вы мне сегодня не очень нравитесь…

— Я, знаете, тоже не в восторге от себя нынче, — зябко передёрнув плечами, вполголоса ответил Седов. — Чувствую, что слабею как-то, чего прежде не замечал даже в новоземельском большом походе…

— Да, да… — озабоченно проговорил Кушаков. — Сегодня же осмотрю вас. Ну что ж! — уже громко воскликнул он как мог бодрее. — Не добыли вы свежатины — угостим вас своей.

Седов непонимающе глянул на доктора.

— К обеду сегодня котлеты из Гусара, — объявил Кушаков и развёл руками: — Сами знаете, плох уже был Гусар.

Мой милый друг!

Итак, мы наконец на Земле Франца-Иосифа, в бухте Тихой острова. Гукера, и вновь — зимуем.

Не знаю и не представляю, как и когда попадёт к тебе это письмо, но написать его мучительно захотелось. Хочется поверить в то, что думаю, ощущаю, рассказать, как живу здесь. Тем более что времени для этого, а равно и для размышлений нынче предостаточно: арктическая ночь наглухо законопатила нас внутри корабля.

Наружу выходим теперь лишь для того, чтобы совершить по необходимости, по предписанию врача променад, выгулять собак да сделать нужные наблюдения.

В эту зимовку я с тревогой и горечью заметил, что собаки (как, впрочем, и люди) стали раздражительнее, несдержаннее, злее. Псы часто устраивают злобные свары и нередко загрызают при этом наиболее слабого своего собрата, причём всей стаей. Последним пал от предательских зубов своих соплеменников бедный Гусар. Теперь вынуждены выпускать только по пять штук, чтобы не рвали друг друга. Интересна, поразительна всё-таки их природа. Когда они в большинстве замечают одного более слабого — беспощадно набрасываются на него. Неужели так же и в нашем человеческом обществе?

Так или иначе, осталось всего 26 собак. Для полюса это уже мало. Что же будет дальше?

Людьми, командой управлять тоже становится всё сложнее. Это стало тем более трудно, что почти не вижу помощи от своих офицеров: апатия, раздражительность, лень какая-то жуткая. Всего этого не было, пока светило нам солнце.

До сих пор в памяти его проводы. В полдень солнышко послало нам последний свой уже остывший поцелуй и тихо, под румяную улыбку скрылось за горой, на которой лишь оставило розовую тропку, для нас, к сожалению, недоступную. «Прощай, родное солнце, до 21 февраля, на сто двадцать один день!» — с грустью сказали мы ему.

Наступили сумерки — какие-то фантастические, сизые, дымчатые. А затем начались синие фантастические дни, когда заря на юге горит от девяти утра до трёх дня, а в пасмурную погоду — и вовсе мрак.

Потеряв солнце, чувствую, что потерял что-то дорогое, близкое, необходимое. Безжалостная природа! Ты отняла наше утешение, последнюю поддержку наших сил. Ну что ж, придётся и нам вступить с твоими силами в отчаянный бой, и, быть может, мы победим, хотя ты и считаешься здесь непобедимой.

В первые после ухода солнца дни делали много наблюдений Веги, Альтаира, Марса, определили координаты места. Ни одно русское судно ещё не заходило здесь так далеко на север. Совершили с Пинегиным несколько вылазок в окрестности, обследовали небольшой остров Скотт-Кельти, он ближайший к нам — лежит всего в трёх верстах от места зимовки. Поразительно, но остров ничего общего не имеет с картой Джексона. Удивительно и то, что на западной, морской стороне острова мы нашли три бревна с кокорами, да и прочего плавнику старого довольно, который лежит на высоте около трёх метров от уровня моря. Находка несказанно обрадовала нас, хотя мы не были уверены в том, что ото старьё будет гореть. Одно бревно привезли на нарте сразу. Дрова из него с добавлением моржового сала горит сносно.

Самое яркое, броское здесь, в Тихон, — ото, безусловно, скала Рубини. Джексон в своих записках замечает, что она выглядит дерзко. Я бы сказал, что она выглядит величественно.

Вообще все здесь, на Земле Франца-Иосифа, удивительное, какое-то нереальное. Утром выйдешь на палубу — беспросветно темно, тихо. Всё спит мёртвым сном. Лишь бродят близ судна бледными призраками наши питомцы — медведи — да собаки изредка перекидываются лаем. Когда ясно на небе, полыхают такие многоцветно-затейливые полярные сияния, рассыпающиеся всеми красками по небесной сфере, что подобные извивы, завихрения и россыпи не придумать и не изобразить самому изощрённому или самому сумасшедшему художнику. Любоваться на полярные сияния выходим все. Это что-то незабываемое, поражающее воображение. Под этим сиянием наша экзотическая зимовка напоминает эскимосскую снежную деревню. На берегу, близ корабля, мы понастроили много иглу — и для наблюдений, и для хранения приборов, и для складов провизии. Не дают покоя скопища крыс в трюме. Они тоже будто взбесились во вторую зиму — грызут поедом всё подряд. Пришлось всё съестное подымать. Мясо (моржатину подпорченную) и полюсные припасы держим теперь на палубе, а сухие продукты и консервы сложили в иглу. Если и доберутся медведи до иглу, поживиться им там будет нечем. Я, по крайней мере, ещё не слышал, чтобы белый медведь питался крупой или сушёными овощами и фруктами.

Но медведи к нам, увы, не идут. Забрёл как-то один, матёрый, со стороны бухты. Наши мишки завидели его и бросились к нему с горы кубарем. Кинулся и Пинегин с ружьём и даже выстрелил. Раненый медведь всё-таки удрал, к нашему неописуемому разочарованию.

Васька, Торос и Полынья подрастают. Повадились от нечего делать (плохо ли — на всём готовом!) бедокурить у научных иглу. То снежный термометр утащат, то заберутся в какую-нибудь геомагнитную «обсерваторию», где много привлекательных блестящих приборов. Визе ругается, гоняет их и ворчит, что, пока эти любознательные господа на свободе, он не может ручаться за точность и беспрерывность наблюдений.

Только эти мишки, здешние дети природы, и чувствуют себя вполне бодро и уверенно. В людях же своих с уходом солнца я заметил общую слабость и уныние. Причём и среди команды, и среди офицеров. Я и сам, надо сказать, вскоре ощутил на себе пагубное влияние полярной тьмы и здешней зимы. Сперва почувствовал распухшие дёсны, потом слабость, из-за которой едва добрался до корабля при возвращении из охотничьего похода, трудного и, что обидно, неудачного. Что-то подгулял у меня и желудок в последнее время — отказывается варить. Скверно. Вот она, морская жизнь, сказывается. Ко всему появилась боль в ногах и красные пятна на них — уж не цинга ли! Потом — бронхит. В общем, большую часть времени лежу. Подстелил под ноги кусок медвежьей шкуры — холодило снизу. В каютах ночью температура опускается до минус восьми градусов. Потом разобрал койку — оказалось, в ногах целый глетчер. Вот отчего начали, наверное, ныть ноги! Лёд скололи, застелили доски резиной и куском шкуры. Но всё равно холодно.