Когда топится в кают-компании печка, то в течение этих тридцати — сорока минут вокруг неё собирается почти всё наше население. Сушат валенки, почти всегда мокрые от постоянно сырой палубы в помещениях, греют ноги, стоя, словно журавли, на одной ноге. Приходится делать это по очереди.

Самый больной на корабле — Инютин. Хуже то, что он оказался безвольным, как в своё время Захаров, не. желает вставать. А это недопустимо при цинге. Пришлось мне в приказе по экспедиции обязать его выходить на прогулки по три часа ежедневно.

Хочется надеяться, что всё это пройдёт у всех при появлении солнца. Я же пока сижу на диете — бульон Скорикова консервированный. Впервые попробовал напиток из сухого молока Нестле. Чудная вещь! У нас его около иуда. Обязательно возьму половину к полюсу.

Уже начали подготовку к выходу. А ещё две недели назад не было ясности, кто именно пойдёт со мной. Мало надёжных, а здоровых — ещё меньше. Корабль теперь больше напоминает госпитальное судно. Почти во всех каютах больные, и доктор делает по утрам обходы, словно в больнице. Но что он может здесь?

Так или иначе, я собрал команду, объявил, что пора начинать подготовку к выходу на полюс. И спросил, кто желает идти со мной к полюсу. Отчаянием и болью сдавило сердце: я увидел, что желания не выразил никто. Всё сумрачно и уныло отводили взгляд. А ведь в прошлую зиму выразили готовность идти со мною едва ли не все.

«Ну что ж, пойду один», — сказал тогда я.

И вдруг зашевелился и выступил вперёд Шура Пустошный, милый, большой мальчик. Вслед за ним встрепенулся Линник и тоже вышел. На том и порешили. Тем более что оба здоровее остальных сейчас. Линника ты, должно быть, помнишь — это каюр, вечно возился с собаками в Архангельске на экспедиционном дворе. Помню, как и ты кормила собак, причём входила к ним за загородку смело в своём белом платье, и они тебя не трогали. Ну а Пустошный — ученик лоцмана, он дважды приходил к нам тогда с лоцкомандиром Олизаровским, который просил меня за него. Оба эти матроса, пожалуй, больше других устраивают меня в качестве спутников в предстоящем решительном походе. Они уже многое умеют и неплохо закалены новоземельскими путешествиями. Была у них ссора в один из первых дней плавания, едва не кончившаяся плохо. Но на другой же день от неё не осталось и следа, они вновь были дружны, и я в то трудное для экспедиции время решил не ворошить их прошлую распрю.

Теперь оба вовсю готовятся. Делают шлейки для собак, новую упряжь, готовят нарты, одежду и прочее снаряжение. Велел посадить их на усиленное питание и освободить от всех судовых работ и вахт. Кушаков этим почему-то недоволен. Вообще у Линника с ним натянутые, выражаясь мягко, отношения. Похоже — нашла коса на камень.

Болезнь моя почти не мешает мне много работать и читать. Делаю предпоходные прикидки, расчёты, готовлю инструменты, карты. Усиленно занимаюсь английским. Начал читать в подлиннике работы по магнетизму — это мне пригодится в полюсном походе. Проработал «Физическую географию» Шпиндлера. Весьма интересная и полезная вещь. Читаю литературу. Прочёл уже здесь Гюго «Отверженные», остро переживал страдания Жана Вальжана. С удовольствием проглотил диккенсовские «Замогильные записки Пиквикского клуба». Замечательный юморист! С удовольствием прочитал «Рассвет» Данилевского и выписал даже из него эти строки: «Жизни только тот достоин, кто на смерть всегда готов». Сильно сказано. Вызывает очень глубокие размышления о смысле жизни вообще. Всё чаще задумываюсь, причём приходит как-то само по себе, будто кто-то второй я или даже какой-то посторонний, но хорошо меня знающий вызывает на беседу, на раздумья, навевая и сомнения.

Всё чаще овладевает душою тоска, а сердцем — боль. Тоскуешь, оказывается, по родине, по дому. Смертельно скучаю по тебе.

В такие минуты единственной отрадой бывает сознание, что от родины, от тебя отделяет одно лишь море. Хорошо чувствовать близость родины.

Вот и сейчас сижу пишу, а из кают-компании доносится патефон — голос Плевицкой. Она поёт «Стеньку Разина». А я живо вспоминаю, как слушал её вместе с тобой в дворянском собрании.

Начал под руководством Визе заниматься музыкой.

Обрабатываю рукопись своей книги о Колымской экспедиции девятьсот девятого года.

А перед сном неизменно вспоминаю тебя и с мыслями о тебе засыпаю. Вспоминай чаще и ты своего дикого, неуклюжего медведя с истинно любящим тебя, однако, сердцем.

Седов сосредоточенно склонился над своим крохотным столиком. В холодном полусумраке каюты тепло, по-домашнему жило, покачиваясь, желтоватое пламя свечки, укреплённой в незатейливом шандале на переборке у стола.

Георгий Яковлевич сидел, по обыкновению подперев свой большой лоб ладонью. Карандаш в другой его руке набрасывал на листе бумаги строчки — перечень припасов, необходимых к походу на полюс. Справа строчки заканчивались цифрами — весом. Список вышел небольшим и уместился на одной стороне листа. Закончив, Седов пробежал глазами по строчкам, где перечислялись:

— запасные одежда, спальные мешки, патроны, ружьё и винтовка запасные, кирка, топорик, ножи, магнитная аппаратура, секстан, хронометр, лыжи, два каяка с вёслами, мачтами, парусами и помпой, верёвка, огниво, спички, свечи, навигационный баул, хозяйственный ящичек с посудой и примусом, керосин и спирт для примуса, аптечка;

— мясной бульон Скорикова — 64 килограмма, сухари и галеты — 100 кг, печенье мясное — 22 кг, сало свиное Солёное — 40 кг, шоколад мясной и обыкновенный — 32 кг, сахар — 8 кг, чай и какао — 6 кг, соль — 3 кг, клюквенный экстракт — 1,5 кг, монпансье — 800 г, зелень и фрукты сушёные — 9,5 кг, мука Нестле — 8 кг, сухое молоко — 4 кг, мясные галеты для собак — 260 кг.

Выходило, что две нарты должны везти по 360 килограммов груза каждая, а третья — 330 килограммов. Провизии должно было хватить для трёх человек на четыре месяца, корма собакам — всего на месяц-полтора. Это последнее обстоятельство особенно беспокоило Седова. Озабоченно прикидывая, что и как можно было бы изменить, чтобы побольше взять корма для собак, Георгий Яковлевич с досадой обнаруживал, что по-иному ничего не выходит.

В каюту доносились обычные шумы рабочего дня на зимовке: из открытой двери камбуза слышалось позвякивание крышкой кастрюли, поварёшкой, либо ножом — Пищухин готовил ужин; слышался монотонный голос Шестакова — он без конца бубнил какую-то песню, шил в каюте чехол из парусины для каяка: изредка глухо стукала утеплённая дверь — Лебедев выходил сделать наблюдения; в чьей-то из кают потюкивал топорик — скалывали наросший на переборке ледничок: вздыхая, ворочался на своей койке кто-то из больных; а то резкий и властный, раздастся вдруг голос Кушакова у буфета или камбуза.

Все эти звуки, к которым привык уже Седов, проходили мимо его сознания. Мысли о снаряжении в предстоящий поход и о собственном неважном самочувствии совершенно отняли его покой в последние дни, и все его думы и заботы как-то сами собой отлетели от дел текущих, корабельных. Однако текущие дела эти то и дело напоминали о себе.

Постучавшись, в каюту втиснулся Кушаков. Он плотно прикрыл за собою дверь.

— Ну-с, как нынче ваше самочувствие? — поинтересовался доктор, доставая из нагрудного кармана тёплой куртки градусник и встряхивая его.

Седов, убрав лист с записями, перебрался на постель, предложил свой стул Кушакову.

— Ничего, сносно, — сказал Георгий Яковлевич, — по крайней мере, хожу — это уже отрадно.

— А боль в ногах при ходьбе всё та же? — Доктор протянул Седову градусник.

— Нет, нет, почти не чувствую её уже.

Георгий Яковлевич расстегнул меховую жилетку и две надетые на себя тёплые рубахи, примостил градусник под мышкой.

Кушаков разглядывал лицо своего пациента, бледное, осунувшееся, с выпиравшими скулами, обросшими рыжеватой щетиной. Ещё глубже запали потускневшие глаза, а на краях белков затаился мутноватый неживой налёт.

— Кашель, кажется, уже исходит, и скоро, думаю — к концу января, и вовсе выправлюсь.