Хельмута Хесслера подхватила толпа и понесла в сторону от «иностранной» трибуны, на край площади. Лишь немногие тут слышали выстрелы в парке, и отчего-то никто не воспринял их как опасность. Поразительно: некоторые даже бросились посмотреть, что там творится. Однако большинство напирало на передние ряды, чтобы подобраться поближе к государю. Гвардейцы с трудом сдерживали народ.

Хесслер яростно рванулся, наступая на ноги, – и вскоре выбрался на относительно свободное пространство.

Прямо перед ним невысокий человек в картузе и запачканном мелом пиджаке что-то делал, сидя на корточках за толстым серым стволом королевской пальмы. Внезапно между пальцев его появился густой сизый дымок. Хельмут почувствовал, как каждый волосок у него на затылке встает дыбом.

Беги… беги быстрее отсюда…

Человечек в картузе выпрямился, высоко поднял голову. Рот его распахнулся в улыбке, открывая дыру между передними зубами.

Он что-то ищет… кого он ищет?

Хесслер, не раздумывая более, с силой ударил человечка в затылок, и тот, крякнув, осел в траву. Хельмут подхватил выпавший у того из рук тяжелый брикет – несколько бурых шашек динамита, туго перехваченных шнуром.

Сердце колотилось так, словно пыталось проломить грудную клетку. Выбросить бомбу! Хесслер оглянулся – со стороны парка двигалась процессия с хоругвями и знаменами. Матери поднимали на руки детей – повыше, повыше, чтобы увидели батюшку-царя. Может быть, такой возможности больше в их жизни не будет. Одна из женщин, черноволосая, похожая на гречанку, вдруг остановилась, как вкопанная, глядя на дымящийся брикет в руках немца; закрыла рукою рот, останавливая крик ужаса. Куда же бросить? Море слишком далеко – за крепостной стеной. Кругом столько людей…

– Дай сюда, – Хесслер выхватил у проходившей мимо торговки поднос с лимонадом, опрокинул ледяную массу воды на динамит.

Торговка, разглядев бомбу, с криком бросилась прочь.

– Schei?e! – в отчаянии воскликнул он.

Конец шнура, уже очень короткий, яростно дымился, испуская пузырьки под водой. Откуда-то из глубин памяти всплыло – правильно изготовленный бикфордов шнур горит и в воде.

Хесслер снова взял в руки влажную тяжелую связку динамита. Брось его, брось и беги, пока не поздно… погибнет много народу, но ты останешься жив, спасай себя!

Восемь шашек – так ли уж много, пронеслась в голове мысль. Шнур впаян только в одну… вот если б одна! Обжигая пальцы, он попробовал вырвать шнур из шашки – тщетно. Тогда Хесслер принялся разматывать липкую связку, отбрасывая шашки одну за другой в кусты акации, как можно дальше. Если очень повезет – не сдетонируют.

Боже… дай мне еще несколько секунд…

Последнюю – накрыть своим телом.

Он всё меньше обращал внимание на происходящее вокруг. Куда-то бежали люди, гудел клаксон «Оккервиля», трещали свистки городовых. Шнур с шипением догорал, от него исходил едкий запах жженой селитры. Запах смерти.

Еще секунду…

Последние шашки улетели долой. Осталась одна.

Накрыть телом. Лучше погибнет один, чем многие…

Рядом раздался стон. Хесслер увидел, как человечек в картузе поднял багровое от напряжения лицо. Их взгляды встретились.

Он сунул дымящую шашку человечку за пазуху – и метнулся прочь.

Горячая волна подхватила его, жарко толкнула в спину, срывая одежду, опаляя волосы.

Полина положила голову Оливера на колени, коснулась его влажных волос.

– Постарайтесь не двигаться, сейчас будет врач! – испуганно крикнул кто-то над нею и сразу исчез.

Оливер хотел что-то сказать, но хлынувшая изо рта кровь помешала ему.

– Потерпи, дорогой. Лучше молчи.

Он с силой сжал ее руку. Воздух со свистом выходил из простреленного легкого. Где-то в парке раздался приглушенный взрыв, заголосили бабы… Полина ничего не слышала.

– Потерпи…

Он еще раз сжал ее руку и вдруг замер. Залитая кровью грудь его в последний раз поднялась и опустилась. В распахнутых глазах замерло кобальтовое небо над Царьградом.

В кабинете пахло пыльной бумагой и свечами. Под потолком уютно тикали ходики в футляре красного дерева. Под их мерное тик-так захотелось спать. Хесслер откинулся на стуле, разглядывая забинтованные пальцы. Боль от ожога уже притупилась – подействовали лекарства. Он бросил взгляд в окно – там, далеко внизу, чистым червонным золотом полыхал залив.

Всё позади. Всё…

В дверь постучали, и в кабинет вошел молодой офицер с погонами штабс-капитана, в котором Хельмут узнал паспортиста, ставившего ему визу на документах в день прибытия. Следом за ним девушка внесла чай в бронзовых подстаканниках, поставила на стол и вышла.

– Добрый вечер, господин Степанов, – сказал Хесслер на хорошем русском языке.

– Здравствуйте. Ну, как вы себя чувствуете?

Хесслер только покачал забинтованной головой:

– Что с Нойером?

– Убит при попытке бежать.

– Вот как… что ж, Нойер заслужил смерть. Миллер?

– В больнице. У старика сердечный приступ.

– Хорошо. Я зайду к нему позже.

Штабс-капитан Степанов отхлебнул чаю, кивнул:

– Этот ваш Нойер ловко отвлек наше внимание. Мы поверили в дезу о том, что он хочет перебежать в США, даже приготовил себе убежище в Константинополе на всякий случай. Сейчас-то понятно, это была комедия, рассчитанная на нашу доверчивость. Спасибо вам, господин Хесслер, что предупредили о его планах. И за то, что остановили бомбиста, – спасибо вдвойне.

Хельмут нервно дернул плечами:

– Отчего было вам не проводить досмотр гостей перед коронацией? Неужели невозможно обыскивать каждого?

– Эх, дорогой мой господин Хесслер… Если бы я принимал решения в таких вопросах, зрителей вообще бы отогнали на милю в сторону – если уж они так необходимы. Но протоколы таких церемоний готовят другие люди. Вас, немцев, я бы и вовсе звать не стал, уж простите за откровенность!

– С его величеством всё хорошо?

– Слава богу, от бомбы никто серьезно не пострадал, кроме террориста. Знаете, я представил вас к ордену Святого Владимира первой степени. Это не разглашается, конечно.

Хесслер с достоинством поклонился.

– Итак, господин Степанов, раз эта история закончилась – давайте поговорим о других делах. Каковы будут инструкции для моей дальнейшей работы в Берлине?

– Мне нравится ваш деловой тон. Давайте поговорим об этом…

Оливер Фогт был похоронен на католическом кладбище в пригороде Константинополя, у церкви Святой Магдалены Каносской. На его могиле всегда лежат свежие цветы. По высочайшему указанию придворный мастер высек для него высокий черный обелиск из цельного куска крымского гранита – над ним распахнул крыла огромный двуглавый орел в позолоте.

После похорон Полина прожила в Константинополе целый год и ежедневно приходила сюда. Однако позже дела вынудили ее вернуться на север страны, в Петроград. Все вокруг с тревогой говорили о скорой войне с коммунистическими европейскими странами, и женщина всё реже и реже могла приезжать в древнюю Византию к своим печальным воспоминаниям. Через несколько лет ее стали видеть в Нью-Йорке, Гаване и Лондоне в обществе писателя и военного журналиста Эрнеста Хемингуэя.

Как и всякий русский интеллигент, директор Первой Московской гимназии Александр Платонович Муравьев имел в голове собственную философскую теорию. Теория эта была умозрительной, смутной, и на бумаге Александр Платонович вряд ли смог бы связно ее изложить. Но мироустройство она объясняла, и каждый день Муравьев находил всё новые свидетельства того, что мир устроен именно так.

В основе мира лежала противостоящая хаосу идея. Идея абсолютного разумного порядка, служить которой Александр Платонович чувствовал внутреннюю потребность. В человеческом мире она проявляла себя двояко: через гармонию форм и через гармонию ситуаций. Вверенный попечению Муравьева участок Вселенной как раз и располагался в строгом здании с ионическим портиком, лучшем примере гармонии форм. А вот гармонию ситуации директор Первой гимназии лучше всего ощущал на заседании еженедельного педагогического совета.