Матильда прикусила нижнюю губу и кивнула.

– Так что же, Николая… Александровича нельзя спасти?

Вениамин Карлович откашлялся и продолжил вкрадчиво:

– Стоит ли препятствовать естественному ходу вещей, недешево расплачиваясь за это?.. Подумайте, голубушка.

– Я подумала, – хрипло ответила Матильда и сжала губы.

Проводив Матильду, Вениамин Карлович вернулся в библиотеку, прошелся вдоль стены, трогая корешки книг. Большое хозяйство, хлопотное. Книга судеб – всего лишь метафора, этих книг на самом деле десятки тысяч, и число их растет с каждым годом. Вениамин Карлович уже и не помнил с точностью, сколько лет был хранителем библиотеки. Больше трехсот лет. Или даже четыреста. Долгая, очень долгая служба выпала Вениамину Карловичу, и окончания ее не предвиделось. Хранитель следит за библиотекой, пока жив. А жив он – пока есть просители, жаждущие переписать свою или чужую участь, пока платят, чем могут, увеличивая тем самым силы хранителя.

Вениамин Карлович отыскал нужный фолиант, снял с полки, пролистал. Николай Александрович Романов. Не предназначенный для престола наследник. Ему намечено было потерять корону так или иначе: не надев, сняв по собственной воле, утратив. Так и вышло. Править Николай Романов больше не сможет, даже если избежит записанной на следующей странице гибели под пулями.

Вениамин Карлович взялся за стило и начал соскребать с пергамента буквы, покачивая головой. Опасную сделку заключила балерина. Николай Романов не просто человек. Он монарх, пускай и бывший, чья судьба естественным образом определяет участь подданных. Всех подданных, всего населения Российской империи. Когда приходит балеринка, которой страстно хочется танцевать в спектакле, когда является жаждущая замуж девица, когда чиновник двенадцатого класса мечтает о восьмом – это почти никого не касается. Жизненная участь подобных просителей затрагивает немногих. Роли, классы, чины, достижения, союзы – кого это волнует? Почти никого. Здесь же случай совершенно иной. Прецеденты переписывания монарших судеб редки – оно и понятно, не так уж много у нас монархов. И все подобные попытки, как одна, заканчиваются кровопролитием.

Однако уговор есть уговор. Вениамин Карлович терпеливо очищал пергамент и думал о своем.

Николай очнулся и не сразу сообразил, где он. Темнота, сравнительно мягкий диван и оглушительный рев. Рев мчащего в неизвестном направлении мотора, понял Николай. Рядом смутно угадывался профиль царевича. Николай на ощупь отыскал руку сына, пожал легонько. Тот откликнулся нервным, яростным пожатием. Перепуган, понял Николай. Что же произошло, пока он был в беспамятстве? Где девочки? Аликс?

Разглядеть водителя не представлялось возможным. За окнами время от времени проносились пятна смутных очертаний – то ли деревья, то ли здания. В такой тьме об ориентации на местности речи не было. Да и какой в том прок? Очевидно, бывшее венценосное семейство вновь похитили, хорошо, если в полном составе – и сейчас доставляют куда полагается. Доставят и начнут. От этой мысли делалось тошно. Что бы там ни начали, от чествований до пыток…

Снова от Николая ничего не зависело. Кроме исполнения навязываемой роли с хорошей миной. Устал. Устал он от этих ролей, которые равно чужды – и царская, и арестантская. Может, стоило уже двадцать с лишним лет назад отречься, жениться на Мале и быть просто князем?.. Как знать, возможно, при Мише не случилось бы нынешнего бунта и разгула. Однако не случилось бы и Алексея, и девочек…

Мотор остановился, прервав тем самым раздумья Николая. Ближайшая к нему дверца распахнулась, ворвался запах прохладных утренних сумерек, и некто, не различимый в темноте, взволнованным, прыгающим голосом вопросил:

– Ваше императорское величество?..

Оказывается, не всюду проникли трусость, измена и предательство. Спустя несколько часов Николай приветствовал посетителей импровизированного штаба в крестьянской избе, и поток их казался нескончаемым. Аликс и девочки в это время ехали на восток, в Хабаровск, в безопасность приамурских равнин.

Пошел третий год смутного времени. Россию корежило в бунтах и войнах. Генералы Красилов и Деникин выбили большевиков с окраин империи и двигались навстречу силам Каледина. Фронт приближался к Петрограду, медленно, как туча, на которую смотришь снизу, но так же неотвратимо. Императорской армии приходилось несладко. Солоно ей приходилось, этой армии, истощенной бесконечными боями и переходами.

Пополнять войско было некем – годных к строевой службе почти не осталось: все уже сражались за белых или за красных. Мирное население не могло помочь ни фуражом, ни продовольствием – пахать, сеять и растить в воюющей стране тоже было некому. Зиму пережили с потерями.

Глядя на полуголодных солдат и офицеров, на потрепанных горожан, на полупустые города и городки, Николай не мог избавиться от мучительного стыда. Самодержец, отец земли русской, – он ведь наполовину виновен во всем, что творится ныне с этой землей. Бесталанный царь из него получился. А эти люди – идущие за Николаем, встречающие армию с восторгом, отдающие последнее освободителям – верят, что после победы настанут порядок и покой. Настанут ли? Сможет ли бесталанный самодержец обеспечить порядок? Может… может, не стоит вновь садиться на трон, с которого так постыдно пал?

И всё же императорская армия приближалась к Петрограду, собираясь в кулак для последнего, решающего удара.

Преданные старому режиму люди, начиная с осени, выбирались из города, как из прохудившегося мешка. Кто опасался голода, кто террора, а кто всего сразу. К весне Петроград опустел на треть, если не наполовину. Большевистские газеты кричали о скорой победе над гидрой империализма, кричали так настырно, что ясно было – врут. Впрочем, читателей у них находилось немного.

Матильда газеты просматривала – на даче под Стрельной они были едва ли не единственным источником сведений о внешнем мире. В доме царила тишина – слишком велик он был, чтобы четверо обитателей наполнили пространство звуками. Сын Володя, кухарка, она же горничная Глаша, да помощник на все руки Захар Ильич составляли компанию Матильды. На дачу та перебралась не только из соображений безопасности, но еще и для присмотра за госпиталем, открытым здесь в шестнадцатом году для солдат германской войны.

С тех пор как соглашение с Вениамином Карловичем вступило в силу, Матильда всерьез надеялась, что госпиталь понадобится. В ночь с 18 на 19 июля ей отказали ноги, внезапно и беспричинно. Вечером Матильда еще вовсю хлопотала по дому, а поутру встать с постели не удалось. Ног Матильда не чувствовала, будто их не было вовсе, и пошевелить ими не могла.

Свершилось. Ники свободен, поняла Матильда. Она расплатилась за его свободу самым ценным достоянием балерины – ногами. Цена эта в разговоре с Вениамином Карловичем казалась абстракцией, жутковатой, но искусственной – как декорация на сцене. Теперь же декорация обратилась бытием, тягостным, неудобным, стыдным… И ко всему – внезапным. Следом за ликованием пришли земные заботы, и Матильда вызвала Глашу.

Приглашенный из Петрограда доктор только развел руками, консультироваться у его коллег балерина отказалась, на воды пациентов по нынешним временам не отправляли. Впрочем, она бы и не поехала. Предстояло учиться жить наново, и при всей безнадежности и обреченности своего положения Матильда чувствовала нечто сродни азарту, словно разыгрывала сейчас неимоверно сложный бриджевый контракт, почти большой шлем. Она приноровится, устроится, выучится. И выиграет.

По неслыханной цене было куплено инвалидное кресло, которым Матильда могла управлять сама. Правда, руки у нее уставали, и на большие – ставшие отныне большими – расстояния кресло возил Захар Ильич. Он с упоением взялся за отлаживание механической новинки, восхитившей помощника своим устройством, и на жалость к барыне не отвлекался. Глаша – та причитала и охала над хозяйкой вплоть до строгого требования прекратить. Матильда, содрогнувшись, представила, как появляется в обществе, и начинаются выражения сочувствия, за спиной превращающиеся в язвительные шепотки.