— Он знал. Он знал, — восторженно пропел Симмон. — Он знал, что ты их получишь, и не мог вынести такого зрелища.

— Выглядел неважно, когда уходил, — с тихим злорадством отметил Вилем. — Бледный весь был и дрожат. Как будто выяснил, что кто-то всю НОЧЬ мочился в его вино.

— Может быть, кто-то и мочился, — сказал Симмон с необычной для себя злобой. — Я бы с удовольствием.

— Дрожал? — переспросил я.

Вилем кивнул.

— Трясся. Словно кто-то ему в живот с размаху дал. Линтен ему даже плечо подставил для поддержки.

Симптомы звучали слишком знакомо, как заклинательский озноб, и во мне зародилось подозрение. Я представил себе Амброза, глядящего, как я гладко исполняю самую прекрасную песню, которую он когда-либо слышал, и понимающего, что я вот-вот получу талантовые дудочки.

Конечно, он не стал бы делать ничего очевидного, но, возможно, он нашел нитку или оторвал длинную щепку от стола. Любое из этого могло обеспечить только очень слабую симпатическую связь со струной моей лютни: один процент в лучшем случае, возможно даже одна десятая.

Я представил, как Амброз вытягивает тепло из своего тела, сосредоточивается, пока холод медленно вползает в его ноги и руки. Я представил, как он дрожит, как затрудняется его дыхание, — и вот наконец струна рвется…

…А я заканчиваю песню, несмотря на его усилия. Я ухмыльнулся этой картине. Разумеется, чистая игра воображения, но струна-то лопнула, а я ни на секунду не сомневался, что Амброз попробовал бы что-нибудь в этом роде. Я снова переключился на Симмона.

— …к нему и сказать: «Никаких мрачных воспоминаний о том случае в тигельной, когда ты смешал мне соли и я почти на целый день ослеп. Нет, правда, выпьем!» Ха! — Симмон расхохотался, погрузившись в мстительные фантазии.

Поток поклонников немного замедлился: собрат-лютнист, одаренный дудочник, которого я видел на сцене, местный торговец. Сильно надушенный дворянин с длинными, умащенными маслом волосами и винтийским акцентом похлопал меня по спине и вручил кошелек «на новые струны». Он мне не понравился. Кошелек я взял.

— А почему все только об этом и говорят? — спросил меня Вилем.

— О чем?

— Половина тех, кто подходит пожать тебе руку, бормочут о том, как хороша была песня. А вторая половина говорит про то, как ты играл с порванной струной. Как будто песню они вообще не слушали.

— Они ничего не понимают в музыке, — объяснил Симмон. — Только те люди, которые принимают музыку всерьез, могут реально оценить, что наш маленький э'лир сделал сегодня вечером.

Вилем задумчиво хмыкнул:

— А что, это так трудно — то, что ты сделал?

— Я никогда не слышал, чтобы кто-то сыграл даже «Белку в тростниках» с неполным набором струн, — сказал ему Симмон.

— А, — сказал он. — Но ты сделал так, что это выглядело легко. Раз уж ты пришел в чувство и перестал хлебать этот винтийский сиропчик, может, позволишь мне купить нам всем прекрасного темного скаттена, напитка королей сильдим?

Я понимаю комплимент, когда слышу его. Но принимать его щедрость я не хотел — я только-только начал немного трезветь.

К счастью, меня спасла от извинений Мареа, подошедшая высказать свое почтение. Это была та самая прелестная златовласая арфистка, которая пыталась выиграть дудочки и потерпела неудачу. На мгновение я подумал, что голосом моей Алойны может быть она, но тут же понял, что нет, не может.

Но Мареа была красива. Даже красивее, чем казалась на сцене, а так бывает далеко не всегда. Из беседы с ней я узнал, что она — дочь одного из советников Имре. На фоне ее густых темно-золотых волос мягкая синева платья казалась отражением глубокой голубизны глаз.

Хотя она была прелестна, я не мог сосредоточить на ней все внимание. Я дергался, распираемый желанием отойти от стойки и найти голос, который пел со мной. Мы немного поговорили, поулыбались и расстались с добрыми словами и обещаниями еще встретиться и поболтать. Мареа — чудесное сплетение плавных изгибов — снова исчезла в толпе.

— Что это был за постыдный выпендреж? — вопросил Вилем, как только она ушла.

— Что? — переспросил я.

— Что? — передразнил он меня. — Как ты можешь притворяться таким тупым? Если бы столь красивая девушка смотрела на меня хотя бы одним глазом так, как она смотрела на тебя двумя… Мы бы уже сняли комнату на двоих, так скажу.

— Да мы с ней просто поболтали, — запротестовал я. — Она спрашивала, не покажу ли я ей несколько аккордов для арфы, но я так давно не играл на арфе.

— И еще долго не будешь, если станешь упускать таких красоток, — прямолинейно заявил Вилем. — Она делала все, чтобы как-нибудь за тебя зацепиться.

Сим наклонился ко мне и положил руку на плечо — лучшая поза заботливого друга.

— Квоут, я собирался поговорить с тобой на эту же тему. Если ты не смог понять, что она тобой заинтересовалась, то ты должен признать возможность того, что ты невозможно туп, когда дело касается женщин. Ты не подумывал о священничестве?

— Да вы оба напились, — возмутился я, пытаясь скрыть румянец. — Вы не заметили из нашей беседы, что она дочь городского советника?

— А ты не заметил, — тем же тоном ответствовал Вил, — как она смотрела на тебя?

Я знал, что прискорбно неопытен с женщинами, но не хотел в этом признаваться. Поэтому я отмахнулся от друзей и встал с табурета.

— Что-то я сомневаюсь, что быстрая возня за стойкой — именно то, чего она хотела. — Я выпил глоток воды и расправил плащ. — А теперь пойду найду свою Алойну и выскажу ей глубочайшую благодарность. Как я выгляжу?

— Да какая разница? — спросил Вилем.

Симмон коснулся его локтя.

— Ты что, не видишь? Он замахивается куда выше, чем какая-то советницкая дочка с глубоким вырезом.

Махнув рукой, я отвернулся от них и направился в переполненный зал.

Я не имел ни малейшего представления, как ее найти. Какая-то глупая романтическая составляющая моего существа полагала, что я узнаю ее, как только увижу. Если она хоть вполовину такова, как ее голос, она должна светиться в темном зале, как свеча.

Но пока я так думал, моя более мудрая составляющая шептала в другое ухо.

«Не надейся, — говорила она. — Даже не смей надеяться, что какая-нибудь женщина может гореть так же ярко, как голос, певший партию Алойны».

Голос мудрой части не успокаивал, но отрезвлял. Я научился внимать ему на улицах Тарбеана, где он помогал мне остаться в живых.

Я прошел по первому этажу «Эолиана», ища сам не зная кого. Иногда люди улыбались или махали мне. За пять минут я увидел все лица, какие мог, и поднялся на второй этаж.

Это и в самом деле оказался балкон — вместо ярусов или сидений здесь все выше поднимались столики, давая обзор первого этажа. Я петлял между столиками, ища свою Алойну, а моя мудрая половина продолжала бубнить мне в ухо:

«Не надейся. Все, что ты получишь, это разочарование. Она не будет так прекрасна, как ты воображаешь, и тебя постигнет отчаяние».

Когда я закончил осматривать второй этаж, новый страх начал расти во мне. Она могла уйти, пока я сидел у стойки, пьяный от медеглина и похвал. Мне надо было пойти прямо к ней, упасть на одно колено и поблагодарить от всего сердца. Что, если она ушла? Что, если никто не знает, кто она и куда ушла? Тревога ворочалась под ложечкой, когда я начал подниматься на самый верхний этаж «Эолиана».

«Ну и посмотри, куда тебя привела надежда, — сказал голос. — Она ушла, и все, что у тебя осталось, — эта дурацкая фантазия, которая будет теперь мучить тебя».

Последний этаж оказался самым маленьким из трех — всего лишь тонкий полумесяц, охватывающий три стены высоко над сценой. Здесь столики и скамейки стояли реже и занятых было меньше. Я заметил, что посетители этого этажа в основном сидят парами, и почувствовал себя так, будто подглядываю, ходя от столика к столику.

Пытаясь выглядеть естественно, я смотрел на лица тех, кто сидел за столиками, беседуя или выпивая. Подходя к последнему столику, я занервничал еще больше. Было невозможно сделать это случайно, потому что он находился в углу. Там сидела парочка: один со светлыми волосами, другой с темными, оба спиной ко мне.