— Они идут, — тихо произнес Хелиакс. Он встал, и тень будто вскипела и поползла от него, как черный туман. — Быстро. Ко мне.

Остальные вскочили. Пепел с трудом поднялся на ноги и проковылял десяток шагов к костру.

Хелиакс раскинул руки, и тень, окружавшая их, распахнулась, словно цветок. Тогда все остальные повернулись одинаковым заученным движением и шагнули к Хелиаксу, в окружающую его тень. Но они так и не закончили шага, растаяв в воздухе легко и тихо, — так рассыпаются Песчаные фигуры под дыханием ветра. Только Пепел оглянулся, в его кошмарных глазах горел огонек злобы.

Они исчезли.

Я не буду мучить вас тем, что было дальше: моими метаниями от тела к телу в безумных попытках нащупать признаки жизни, как учил меня Бен; бесплодными потугами вырыть могилу — я ковырялся в грязи, пока не ободрал пальцы до крови. Тем, как я нашел родителей…

Только к темноте я отыскал наконец наш фургон. Конь оттащил его почти на сотню метров по дороге, прежде чем околеть. Внутри фургона все казалось таким обычным, уютным и спокойным. Задняя часть фургона так удивительно пахла ими обоими…

Я зажег все лампы и свечи в фургоне. Свет не принес облегчения, но это был чистый золотой свет огня, без всяких признаков синевы. Я достал отцовскую лютню из футляра, обнял ее и лег на родительскую постель. Подушка матери пахла ее волосами, ее руками и объятиями. Я не собирался спать, но сон одолел меня.

Я проснулся от собственного кашля. Все вокруг было в огне — конечно же, из-за свечей. Так и не придя в себя от шока, я сложил в сумку несколько вещей. Двигался я медленно и тупо, ничего уже не боясь: книгу Бена я вытащил из-под горящего матраса голыми руками. Какой страх мог внушить мне теперь обычный огонь?

Я положил отцовскую лютню в футляр, чувствуя себя так, будто краду ее, но ничего другого, что напоминало бы мне о родителях, придумать я не мог. Их руки касались этого дерева тысячи тысяч раз.

Потом я выпрыгнул из фургона и углубился в лес, продолжая идти, пока рассвет не озарил восточный край неба. Когда запели птицы, я остановился и поставил сумку. Вытащил отцовскую лютню и прижал ее к себе. Потом стал играть.

Мои пальцы болели, но я все равно играл. Играл, пока по струнам не потекла кровь. Играл, пока солнце не пробилось сквозь листву. Играл, пока мои руки не занемели от боли. Играл, стараясь не вспоминать, пока не заснул.

Квоут жестом остановил Хрониста и, нахмурившись, повернулся к ученику:

— Перестань так смотреть на меня, Баст.

Тот, казалось, был готов разрыдаться.

— Ох, Реши, — выдавил он. — Я даже не представлял…

Квоут рубанул ладонью воздух.

— И не надо тебе представлять. Не придавай этому большого значения, Баст.

— Но, Реши…

Квоут оборвал ученика свирепым взглядом:

— Что, Баст? Что? Я должен рыдать и рвать на себе волосы? Проклинать Тейлу и всех его ангелов? Бить себя в грудь? Это все театральная дешевка. — Он чуть смягчился. — Я ценю твое участие, но пойми, что это лишь эпизод истории, причем даже не худший. А я рассказываю ее не для того, чтобы вызвать сочувствие.

Квоут отодвинулся от стола и встал.

— Да и случилось все это давно. — Он пренебрежительно махнул рукой. — Время — великий целитель и все такое.

Он потер руки.

— Сейчас я собираюсь принести дров. Если я хоть что-нибудь понимаю в погоде, сегодня ночью будут заморозки. Можешь приготовить пару буханок для выпечки, пока я хожу. И постарайся взять себя в руки. Я не буду рассказывать дальше, пока у тебя глаза на мокром месте.

С этими словами Квоут прошел через кухню к задней двери трактира.

Баст вытер глаза и посмотрел вслед хозяину.

— Все хорошо, пока он чем-нибудь занят, — тихо сказал он.

— Прошу прощения? — рассеянно отозвался Хронист.

Он поерзал на стуле, словно собирался встать, но не мог придумать вежливого объяснения.

Баст тепло улыбнулся, его синие глаза уже приобрели вполне человеческий вид.

— Я так разволновался, когда услышал, кто ты такой и что он собирается рассказать свою историю. В последнее время он был в ужасном настроении, и ничто не могло его оттуда вытряхнуть — просто сидел часами, уйдя в свои мысли. Уверен, что воспоминания о хороших временах будут… — Баст поморщился. — Я не слишком понятно говорю. Извини, что с тобой так получилось. Я не подумал.

— Н-нет, — поспешно пробормотал Хронист. — Это все я… Моя вина. Прости.

Баст покачал головой:

— Ты был ошеломлен, потому и пытался заклясть меня. — По его лицу пробежала тень недавней боли. — Скажу честно, не очень-то приятно. Ощущение такое, будто тебя пнули между ног, только по всему телу. Да еще тошнота, слабость, но это всего лишь боль, даже на настоящую рану не похоже, — Баст смущенно опустил взгляд. — А я собирался не просто ударить тебя. Я мог убить тебя раньше, чем успел бы остановиться и подумать.

Опередив неловкое молчание, Хронист сказал:

— Почему бы нам не принять его версию, что нас обоих вдруг поразила идиотическая слепота, и не забыть это? — Хронист даже умудрился выдавить бледную улыбку, весьма сердечную, несмотря ни на что. — Мир? — Он протянул руку.

— Мир. — Они пожали руки с куда большей теплотой и искренностью, чем прежде.

Когда Баст протянул руку через стол, рукав его задрался, открыв синяк, расцветший на запястье.

Он смущенно одернул рукав:

— Это он так меня схватил. Он сильнее, чем выглядит. Не говори ему про синяк — он огорчится.

Квоут вышел из кухни и закрыл за собой дверь. Огляделся, будто ожидая увидеть весенний лес из своей истории, а не теплый осенний день. Потом поднял за ручки тачку и, шурша опавшими листьями, покатил ее в лес за трактиром.

Неподалеку в лесу хранился запас дров на зиму. Полено на полено, дуб и ясень были сложены в высокие корявые стены между древесных стволов. Квоут бросил два полена в тачку, с глухим барабанным стуком они упали на плоское дно. За ними последовали еще два. Движения Квоута были точными, лицо — спокойным, взгляд — отсутствующим.

По мере того как тачка наполнялась, он двигался все медленнее и медленнее — будто машина, у которой кончается завод. Наконец он совсем остановился и несколько минут простоял неподвижно, словно камень. Только тогда его спокойствие вдруг рухнуло; и хотя никто не мог его увидеть, он спрятал лицо в ладонях, содрогаясь всем телом под тяжкими волнами беззвучных рыданий.

Способность справляться с болью — величайший дар нашего ума. Классическая мысль говорит о четырех дверях разума, которыми всякий может воспользоваться в случае необходимости.

Первая — это дверь сна. Сон предлагает нам убежище от мира и его боли. Сон ускоряет течение времени, отделяя и отдаляя нас от того, что причинило нам боль. Раненые часто теряют сознание, а люди, получившие страшные вести, падают в обморок. Так разум защищает себя от боли, проходя через первую дверь.

Вторая дверь — дверь забвения. Некоторые раны слишком глубоки и не поддаются исцелению — во всяком случае, быстро. Кроме того, воспоминания часто причиняют боль, тут уж ничего не поделаешь. Пословица «время лечит все раны» лжива: время лечит многие раны. Остальные прячутся за второй дверью.

Третья дверь — дверь безумия. Порой разум получает такой удар, что впадает в сумасшествие. Хотя это выглядит бессмысленным, на самом деле польза есть. Бывают времена, когда реальность не приносит ничего, кроме боли, и, чтобы от нее уберечься, разум вынужден бежать от реальности.

Четвертая дверь — дверь смерти. Последнее прибежище. Ничто не может причинить нам боль, когда мы мертвы, — по крайней мере, так кажется.