Впрочем, я не жаловалась: ее взгляд один раз уже заставил меня вздрогнуть.

Я устроилась в углу, спиной прямо к сходящимся вместе, обитым пенопластом стенам, передо мной двадцать одно ведро для краски, «башни» из них повышались справа налево, от одного до шести ведер.

Я достала шесть контактных микрофонов, мои собственные микшерный пульт и устройства для спецэффектов. Комнаты для репетиций или студии звукозаписи нравятся мне меньше, чем открытый воздух, но, по крайней мере, здесь я могу создать собственное эхо.

Перл смотрела, как я креплю микрофоны к пластиковым «башням», вставляю их шнуры в микшер и вывожу через устройства для спецэффектов.

— Канистры из-под краски? — спросила она.

— Ведра для краски, — поправила я и в первый раз увидела, как Мос улыбнулся.

— А-а, конечно. Сколько каналов тебе нужно? — спросила она, передвигая ползунки на микшерном пульте. — Шесть? Двенадцать?

— Всего два. Левый и правый.

Я передала ей кабели. Перл нахмурилась. При таком раскладе она не могла микшировать меня со своего пульта. Типа, она хотела, чтобы я отдала ей свои яйца, свой сыр и свой лук в отдельных чашках, а вместо этого она получила от меня целый омлет, приготовленный так, как мне нравится.

Впрочем, она не стала спорить, и я увидела, как Мос все еще улыбается.

— Все готовы? — спросила Перл. Все были готовы.

Минерва сглотнула и одной бледной рукой взяла микрофон. В другой она держала блокнот, открытый на странице, которая выглядела так, будто исписана самым бестолковым ребенком из моей спецшколы.

Мос просто кивнул, не глядя на Перл, одной ногой поправив свои шнуры на полу.

Крепкий парень (чье имя я уже забыла, придется записать его) был единственным, кто улыбался. Наклонив голову, он пристально вглядывался в струны, осторожно прилаживая пальцы. И потом, сосредоточившись, начал играть. Это был простой рифф, низкий и однообразный.

Перл сделала что-то на пульте, и звук стал мягче.

Я прислушивалась мгновение, а потом настроила свои отраженные сигналы на девяносто два удара в минуту. Мос начал играть высоко и быстро. Я подумала: странный способ начинать, слишком сложный, словно гитарное соло вырывается из ниоткуда. Но потом вступила Перл, с тонкой, как паутинка, мелодией, создающей форму вокруг того, что делал он.

Какое-то время я слушала, решая, что делать. Выбор у меня был большой. Что-нибудь несложное, ленивое, просто, чтобы придать музыке некоторую твердость? Или ворваться стремительно, немного вразрез, чтобы «развязать язык» мелодии? Или точно следовать сверхбыстрому трепетанию Моса, типа, как дождь стучит по крыше?

Я всегда наслаждаюсь этим моментом, перед самым началом игры. Это единственное время, когда пальцы не дрожат и не барабанят по коленям, когда я в силах удержать руки в покое. Нет причин торопиться.

И еще я не хотела совершить ошибку. В этой музыке ощущалась какая-то хрупкость, как будто она могла разлететься на части, если подтолкнуть ее в неправильном направлении. Перл, Мос и второй парень думали, что уже знают друг друга, но это было не так.

Я начала осторожно, легкими движениями рук, выстраивая узор по одному удару за раз — от простого к сложному, от меньшего к большему. Потом, прямо перед тем, как стало слишком тесно, я ускользнула в сторону, убирая по одному удару каждый раз, когда добавляла новый, постепенно смещая музыку вокруг нас, но все еще оставляя ее незамысловатой, бесцельной.

На какой-то миг мне показалось, что я ошиблась. Это же просто дети. Может, они нуждаются в том, чтобы подтолкнуть их туда или сюда, а может, им просто требуется барабанящая машина.

Но потом вступила эта наркоманка.

Слов не было, хотя она держала блокнот открытым перед собой. Поднеся микрофон близко к губам, она негромко гудела, но мелодия, доносившаяся из громкоговорителей, сразу приобрела резкие очертания, прорезая лабиринт, который мы возводили.

Внезапно музыка обрела фокус, в ней забилось сердце. Она обволакивала нас собой, пронзая мои накладывающиеся друг на друга тени единственным лучом света.

Я улыбнулась, испытывая редчайшее для меня ощущение абсолютного комфорта, когда все на своих местах, когда часовой механизм целого мира щелкает в точном соответствии с моими барабанами. Пусть они молоды и не без недостатков, но эти четверо не пустое место. Может, сейчас тут происходит счастливый случай, типа, как когда я впервые заметила, что улица отвечает эхом на мои шаги…

Потом начались странности, что-то, чего я не видела с тех пор, как была ребенком. Воздух яростно засверкал, мои веки затрепетали. Это было больше, чем рябь жара от летнего асфальта или мерцание, которое я видела, когда кто-нибудь сердился на меня.

На полу, по которому змеились кабели, начали формироваться фигуры, в узорах звукоизоляции материализовались лица: краем глаза я различала выражения боли, страха и ярости — как будто мои лекарства перестали действовать.

Я представила себе, как роняю барабанные палочки, лезу в карман, высыпаю таблетки и пересчитываю их. Однако я была уверена, что приняла одну этим утром, и на этикетке всегда указывается, что они медленно проникают в кровообращение: недели уходят на то, чтобы возыметь эффект, недели на его ослабление. Ни в коем случае нельзя прекращать прием, даже если думаешь, что больше в них не нуждаешься.

Минерва мерцала, ее бледная кожа светилась в темноте. Сейчас движения у нее стали ровными, никакого сходства с насекомым. Она пела, чуть ли не прижимая к зубам микрофон. Ее непостижимая песня на мгновение стала бессвязной — когда она переворачивала страницу блокнота.

Комната кипела, фантомы заполняли пространство между предметами, звуковые волны оседлали демоны с длинными хвостами.

Я была напугана, но не могла перестать барабанить, как не могу прекратить притопывать ногой или остановить подергивания лица. Я оказалась в ловушке узора, который сама же помогла создать.

Потом реальность снова изменилась, словно захватывающий фильм, и я увидела то, что уже почти забыла… как выглядит музыка.

Ноты гитары Моса, рассыпавшись по потолку, словно рождественские огни, то вспыхивали, то гасли; сложная мелодия Перл связывала и наэлектризовывала их. Рифф «собачьего» парня растекался внизу, твердый и устойчивый, а мои барабаны были теми живыми подмостями, на которых все держалось, пульсируя со скоростью девяносто два удара в минуту.

Охваченная благоговейным страхом, я рассматривала это видение. Уж такой я уродилась — со способностью видеть музыку, и только потом доктора научили меня сортировать свои ощущения, выделяя и удерживая на месте предметы и лица. Но сначала они излечили меня от этих видений с помощью таблеток и других своих приемов. Как получилось, что другая реальность вернулась? Все ощущения слились, воспринимались как единое целое…

Однако потом я опустила взгляд на пол и увидела песню Минервы.

Она обвивалась вокруг ее ног, прокладывая свой путь между кабелями и шнурами, то погружаясь в пол, то выступая из него типа петли Лохнесского чудовища в воде. Это был червь, слепой и рогатый, пульсирующие сегменты тела проталкивали его сквозь землю, голодная утроба ненасытно распахнута, усеянная рядами кинжально-острых зубов.

И внезапно до меня дошло, что проклятие Минервы вовсе не героин или крэк, а тварь на тысячу лет старше этих наркотиков.

Я тяжело задышала, и она повернула ко мне голову и поняла, что я вижу это. Одним движением она выронила блокнот и сорвала с себя очки. Ее песня перешла в долгое яростное шипение. Архитектура музыки разрушилась, барабанные палочки вырвались из моих рук.

Остальные вынуждены были остановиться. Перл встревоженно смотрела на свою подругу. Мос тоже смотрел на Минерву, и выражение его лица читалось безошибочно: парень истекал желанием.

— Почему вы остановились, господи? — закричал крупный «собачий» парень. — Это же было паранормально!

Я удивленно уставилась на свои пустые руки. Никакой дрожи, как обычно после хорошей игры. Никакой потребности притопывать ногами или прикасаться ко лбу. В воздухе не было ничего, кроме шипения усилителей — и ряби, едва заметной уголками глаз.