— Мертв? — переспросил я. — Что ты имеешь в виду?

Интересно, люди когда-нибудь умирают на сцене? Типа, от инфаркта? Или их убивают зрители, потому что они слабаки?

— Расслабься, Захлер. — Сейчас Мос пил свой чай, все еще дрожа. Минерва промокала пот на его лице полотенцем. — У тебя полчаса, чтобы взять себя в руки.

Замечательно. Меня уговаривал успокоиться парень, который выглядел так, будто умирает от лихорадки Эбола. Может, Мос потеряет сознание и тогда «Особые гости» смогут выступать только после того, как он придет в себя… и у меня появится возможность еще попрактиковаться.

Алана Рей по-прежнему смотрела на свои руки. Уже некоторое время она совершенно не двигалась, типа дзен-мастера кун-фу, погруженного в созерцание и прозревающего судьбу. Я подумал; что, наверно, и мне следовало надеть что-нибудь японское — тогда я, по крайней мере, выглядел бы глупо. Хотя, по правде говоря, я и так выглядел глупо. В обычном смысле этого слова.

— Время — странная вещь, Захлер, — сказала Алана Рей. — Если как следует сконцентрироваться, тридцать минут могут показаться пятью часами.

Но это было не так. Они промчались, словно пять секунд.

А потом в раздевалку вошел Астор Михаэле и сказал, что нам пора.

Тысяча их ждала там, и все до одного глядели на нас.

Изредка доносились случайные выкрики — они не были направлены конкретно против нас, просто зрители скучали в ожидании начала выступления второй группы. Фанов у нас пока не было — мы с Мосом пригласили нескольких друзей, но они не смогли пройти сюда по возрасту. При виде враждебно настроенной толпы я внезапно осознал одну важную вещь, которую упускал в своих мечтах рок-звезды: во всех своих фантазиях о том, как я стану знаменит, я уже был знаменит, то есть никогда не становился знаменитым. Я никогда не появлялся перед толпой в первый раз, никому не известный и беззащитный. В моих мечтах этот ужасный вечер был позади.

Я бросил взгляд на Моса, но он смотрел на свои ноги и все еще дрожал, как будто у него приступ. Позади ведер для краски глаза Аланы Рей по-прежнему были закрыты, а Перл смотрела на свои клавиатуры, так быстро щелкая переключателями, будто собиралась взлететь в космос. Никто не смотрел на меня, типа, всем внезапно стало неловко быть в одной группе со мной.

«Это не моя вина! — хотелось мне закричать. — Я никогда не хотел играть на басе!»

Единственной, кто, казалось, радовался выходу на сцену, была Минерва. Она уже перегнулась через свою стойку с микрофоном и разговаривала с компанией татуированных парней в передних рядах, вовсю кокетничая с ними и отталкивая их жаждущие руки ногами в черных туфлях на высоких тонких каблуках. Даже сквозь темные очки было видно, что глаза у нее пугающе огромны и мерцают, высасывая энергию из толпы, хотя она еще не пропела ни одной ноты.

Перл дала мне низкое ми, я сделал глубокий вдох и стал настраиваться. Мой бас грохотал при этом по всему залу, словно сирена, подающая сигналы судам в туман. В ответ послышалось несколько выкриков, как будто я прервал чью-то беседу, чем вызвал их раздражение.

У парней, заигрывающих с Минервой, были могучие мускулы и татуировки на бритых головах. Вчера вечером я читал о какой-то крупной заварушке в Европе, целая толпа футбольных фанатов как бы вмиг обезумела, и они накинулись друг на друга. Сотни погибших, и никто не знает почему.

Что, если то же самое произойдет здесь, прямо сейчас? Что, если вся эта толпа превратится в жаждущих крови маньяков? Я точно знал, кого они убьют первым.

Осла басиста в рваной футболке, вот кого.

Когда все настроились, огни на сцене начали гаснуть. Наступила полная тьма, словно я внезапно ослеп от волнения. Снова послышались еще более нетерпеливые крики, кто-то завопил:

— Вы фуфло!

В ответ люди рассмеялись, поскольку мы даже еще не начали.

Мы были как мертвые.

Я сглотнул, ожидая начала…

— Захлер! — прошипела Перл.

Ох, правда! Поначалу же идет большой рифф, и начинать должен я.

Мои потные пальцы нащупали струны, и я услышал, как усилители отозвались на это резким скрипом. Я старался вспомнить, что играть.

И не мог.

Нет, это немыслимо…

Я играл этот рифф на протяжении шести лет, и, тем не менее, он каким-то образом исчез из моей головы, из моих пальцев, из всего моего тела.

Я стоял в тишине, ожидая смерти.

«Massive Attack»[59]

Захлер окаменел.

Превосходно.

Голова горела, пот сбегал на глаза, сердце колотилось, словно билось о стенки клетки. Но это было не волнение из-за выхода на сцену; это зверь во мне ярился все больше и больше. Я весь день был в тревоге, слишком нервничал, чтобы есть, и теперь голод безраздельно завладел мною.

Чеснок и чай на мандрагоре не утихомирили его; мне требовались плоть и кровь.

Я услышал, как Перл прошипела:

— Захлер, играй!

Нетерпение и неспокойный шум в толпе нарастали, но, по крайней мере, эта отсрочка дала мне еще несколько мгновений темноты. В последнее время с моим зрением происходило что-то дикое: я не мог смотреть на Мин, как будто ее лицо состояло из таких острых углов, которые резали глаза. Даже от запаха ее одежды и духов у меня кружилась голова, как если бы совместная жизнь с Мин привела в некотором роде к передозировке ее.

Однако во тьме я оставался один и почти мог контролировать себя.

Захлер все еще не начал большой рифф; значит, это должен сделать я. Я мог сыграть его прежнюю гитарную часть, дожидаясь, пока он вступит. Но как только музыка зазвучит, вспыхнут огни, такие яркие, такие резкие…

И тогда голод снова возьмет надо мной верх.

Я мог прямо сейчас спрыгнуть со сцены, выскользнуть из клуба, забежать в какой-нибудь круглосуточно работающий магазин и съесть большущий ломоть сырого мяса. Вероятно, это лучше, чем откусить кусок от кого-нибудь из зрителей, на глазах у тысячи свидетелей.

Но, даже ощущая внутри изголодавшегося зверя, я знал, что должен остаться. Не мог допустить, чтобы всю оставшуюся жизнь Захлер сгорал от стыда из-за того, что напортачил сегодня вечером.

Я сделал глубокий вдох, и в тот момент, когда пальцы пришли в движение… Захлер в конце концов начал играть.

Шесть лет упражнений взяли свое: большой рифф захватил меня, обвился вокруг позвоночника и пальцев; нервная система среагировала автоматически, как дыхание. Тут же включилась Перл, потом Алана Рей. Эхо ее ведер для краски каким-то образом увеличивало пространство вокруг до немыслимых размеров.

Вспыхнули лампы, и в толпе внезапно раздались приветственные крики.

«Неплохой ход, Захлер, — подумал я. — Заставить их ждать».

Минерва тоже заставила их еще немного подождать. Большой рифф звучал целую минуту, прежде чем она поднесла микрофон к губам. Однако на нее никакой ступор не нашел — ее тело двигалось в такт ритму, притягивая взгляды зрителей, поглощая их энергию.

Она играла с ними, то поднося микрофон еще ближе, то отодвигая его и насмешливо улыбаясь из-под темных очков. Большой рифф способен оказывать гипнотическое воздействие, это мне доподлинно известно — иногда мы с Захлером играли его часами без остановки. Позволив ему хлынуть через свое тело, Минерва стала испускать колдовские чары, завораживая, словно покачивающаяся кобра. Потом она сняла очки, отважно игнорируя огни и глядя на зрителей, чтобы дополнительно околдовать их взглядом. Я видел, как лица начинают пылать отраженным от нее светом, словно каким-то чудом она смогла заглянуть в глаза каждому.

В тот момент, когда она запела, я начал чувствовать себя по-настоящему странно.

Слова, которые Минерва царапала в своем подвале, изливались из нее, такие же, как в первый раз, когда она репетировала с нами, — непостижимые, древние, варварские. Они выуживали из моей памяти дикие образы — черепа и многоножки, вырезанные на железном засове ее спальни.