До этого времени мне и в голову не приходило, что за семь веков никогда еще Грашаница не переносила такие страдания, как при коммунистах после второй мировой войны. Мы дали сестре Ефремии деньги на ремонт храма, а она, в свою очередь, подарила нам две бутылки вина и сказала, что будет за нас молиться.

Через несколько недель в Грашаницу были доставлены останки князя Лазаря, а затем 28 июня 1989 года на Косовом поле в шестисотую годовщину битвы собрался почти миллион сербов. К этому времени страх сербов в самой Сербии распространился и на православных христиан в Хорватии и Боснии-Герцеговине, оживив память о второй мировой войне. Мания преследования имеет провоцирующий характер – и поэтому сербы в Хорватии и в самом деле начали подвергаться притеснениям, особенно в 1990 году, после прихода к власти Франьо Туджмана. Когда начали поступать сообщения об избиениях сербов, о поджогах их жилищ, о том, что их автомобили сбрасываются в море, Милошевич сыграл на этом страхе, сделав из него козырь в своей игре. Точно так же, как Милошевич играл на страхах сербов, Туджман – эксплуатировал ненависть хорватов к четникам. Оба деятеля нуждались друг в друге, чтобы удержаться у власти. На деле они были довольно близкими политическими друзьями.

Миллионы сербов были настроены против Милошевича и хотели, чтобы Сербия осталась в составе Югославии. Последний шанс избавиться от него представился в марте 1991 года, когда перед зданием белградского телевидения собралась огромная толпа, протестовавшая против засилия пропагандистов Милошевича. Поскольку митинги и демонстрации в Старом Белграде были запрещены, Милошевич послал туда танки и войска, которые сначала применили слезоточивый газ, а затем открыли по демонстрантам огонь, убив двух человек. На этом, однако, дело не закончилось. После первого митинга, организованного оппозиционными партиями, состоялась еще более массовая демонстрация. Она началась на бульваре имени маршала Тито, который теперь известен под своим старым названием, вернувшимся из XIX века – Теранье (Ножницы), люди несли там вахту день и ночь – так, как это делали в 1990 году китайские студенты на площади Тяньаньмэнь[502]. Отличие было в том, что китайцы протестовали против коммунистической системы, а сербы выступали против шовинизма и милитаризма.

К тому времени, когда я попал в Белград, толпа, исполнившись надежды и уверенности, начала расходиться. Милошевичу пришлось сместить своих ставленников в руководстве белградским телевидением и прекратить глушение канала «Ютель» из Сараева, который давал информацию, свободную от сербской и хорватской пропаганды. Милошевич потерял также контроль над главной белградской газетой «Политика». Белградское общественное мнение с похвалой отозвалось о выдержке и здравом смысле, которые проявили молодые протестующие. Они не стали распевать старинные сербские боевые песни или жалобные, нескладные плачи о гонениях. Вместо этого раздались призывы к свободе под звуки славянской поп-музыки. Актеры и ведущие телевизионных программ сумели лучше политиков уловить настроение толпы. Эти люди не были антикоммунистическими диссидентами, каких мир видел в России, Китае, Восточной Германии и Чехословакии. Парадоксально, но для многих из них Югославия при Тито была более терпимым обществом. Лишь совсем пожилые люди, такие, как Милован Джилас, помнили время, когда Югославия была деспотическим, коммунистическим государством.

Эти демонстрации вызвали прилив энтузиазма у тех, кто еще верил в Югославию, свободную от национального шовинизма. Загребский журнал «Данас» восхвалял «бархатную революцию», проводя аналогию с недавними событиями в Чехословакии. В нем подробно излагалась трогательная история о том, как булочник-албанец бесплатно раздавал молодым демонстрантам хлеб и пирожки в знак солидарности с ними. Один из заголовков «Данаса» как бы подводил итоги, суммировал ситуацию в Белграде, заявляя, что «Милошевич на коленях».

Да, в то время многие так считали. В течение нескольких дней Милошевич даже не осмеливался показываться на публике. Когда он попытался организовать контрдемонстрацию в Новом Белграде, туда, где восемнадцать месяцев назад собралось около миллиона человек, пришло едва 5000 – в основном озлобившиеся, забытые всеми старики. Были там и военнослужащие, которые опасались, в случае ухода Милошевича, за свои должности, пенсии и привилегии. Несколько молодых людей, попавших в объективы телекамер, явно чувствовали себя не в своей тарелке и выглядели неловкими, даже пристыженными. Молодежь в подавляющем большинстве, включая студентов, живших в Новом Белграде, находилась в Старом городе и участвовала в мощной демонстрации против Милошевича и против войны. Как сказал мне один прохожий: «В Новом Белграде – старость, а в Старом Белграде – молодость».

Во время своего пребывания в Загребе в марте 1981 года я, как обычно, отправился в кафедральный собор. Он стоит у подножия горы в Верхнем городе. Велико же было мое удивление, когда, входя на территорию собора через одну из боковых калиток, я обнаружил на ней объявление: «Смертельно опасно. Вход запрещен», а под этой надписью красовались череп и кости. Такое же объявление висело и на северных воротах, а на фасаде, обращенном к западу, были прикреплены целых две металлические таблички с предупреждением о смертельной опасности. Насторожившись, я несмело переступил порог здания и, оказавшись внутри, начал читать обращения с призывами пожертвовать деньги на ремонт и поддержание в надлежащем порядке этого древнего собора. На полу специально были выложены три вывалившихся из стены камня, как бы подчеркивая, что главную опасность представляли обветшавшие своды и кладка верхней части стен. Однако в этом явлении не было ничего необычного. Многие строения, за давностью лет, страдают такими же болезнями, и все же никто не находит их смертельно опасными для посетителей.

Вскоре, однако, стало ясно, что череп и скрещенные кости имеют отношение не столько к обветшавшей каменной кладке, сколько к тем паломникам, которые возносили молитвы, преклонив колени у мраморной усыпальницы с прахом кардинала Степинаца, украшенной скульптурой работы Мештровича. На саркофаге лежали цветы и стояли десятки зажженных свечей. Почитание человека, который в мое первое посещение Загреба в 1951 году находился в Лепоглавской тюрьме, а затем умер десять лет спустя под домашним арестом, было теперь возведено в культ, а сам он являлся кандидатом на причисление к лику блаженных, а затем и к лику святых.

Оправданно и справедливо ли было это почитание Степинаца, трудно судить, но ничего нового в этом не было. Так что же вызвало эту конфронтацию? В Югославии все знали, что Тито сам после войны пытался достичь взаимопонимания со Степинацем, что он с большой неохотой отдал приказ о проведении судебного процесса над кардиналом и затем предпочел бы, чтобы Степинац отправился в изгнание за границу, а не сидел под домашним арестом. Усыпальница в Загребском соборе также была построена только с личного разрешения Тито. После смерти последнего в отношениях между Ватиканом и Югославией наступило потепление. В декабре 1980 года Председатель Президиума СФРЮ встретился с папой Иоанном Павлом II. Встреча прошла успешно, и папа был приглашен в Югославию на празднование трехсотлетия явления Девы Марии в Марие-Бистрице. А спустя три месяца Загребский собор оказался в осаде.

Человеком, ответственным за возобновление нападок на римско-католическую церковь и на репутацию кардинала Степинаца, был Яков Блажевич, председатель нового Президиума Хорватии и старая партийная рабочая лошадка, который сделал себе карьеру, выступая общественным обвинителем на процессе Степинаца. Как многие политики-ветераны, Блажевич недавно опубликовал свои мемуары. Только что вышел их последний том[503].