Да, Джилас курировал подготовку обвинения и настаивал на смертном приговоре, но несмотря на это, он с уважением говорит о Драже Михайловиче:

Процесс над Дражей Михайловичем и приговор к смертной казни через расстрел, приведенный в исполнение 17 июля 1946 года, вызвали резкую критику Тито со стороны западных государственных деятелей, в особенности Черчилля и де Голля. Однако осуждение Тито – это одно дело, а сочувствие и реальная поддержка многострадальным соотечественникам Михайловича – совсем другое. Большая часть сербов в Сербии, в отличие от православного населения в Хорватии и Боснии и Герцеговине, действительно, по выражению Джиласа, была «глубоко религиозной, патриотичной и всей душой преданной королю и родине…» Иными словами, они были антикоммунистами.

Однако весь трагизм судьбы сербов заключается в том, что их пороки отлично известны за границей: упрямство, безрассудство и обычай первыми начинать войны, а достоинства остались незамеченными. Они оказывались в фокусе внимания западного мира только после начала широкомасштабного конфликта, спровоцированного их действиями, как это было в 1875, 1908, 1912, 1914, 1941 и 1991 годах. Немаловажную роль в этом играет их принадлежность к церкви, которая, теоретически являясь всемирной, зоной своей деятельности имеет лишь Восточную Европу. Хотя в XII веке Сербия пользовалась поддержкой своих братьев по вере в могущественной России и соседних Румынии, Болгарии и Греции, после второй мировой войны во всех этих странах за исключением последней к власти пришли атеисты, и поэтому во внешнем мире не оказалось никого, кто мог бы заступиться за сербов, кроме тех сербов, которые были в эмиграции.

В то время как у сербов-антикоммунистов почти не оказалось друзей за пределами их страны, хорваты пользовались поддержкой влиятельной римско-католической церкви. Партизаны, вошедшие в тихий, затаивший дыхание Загреб 8 мая 1945 года, имели строгий приказ воздерживаться от актов мести в столице бывшего усташского государства. Будучи хорватом, Тито, возможно, и не разделял чувств национальной гордости и болезненного самолюбия своих земляков, но он не мог не понимать их, тем более что перед ним стояла задача завоевать на свою сторону симпатии сторонников старого режима.

С 1943 года боевой дух в войсках НХГ стал резко падать, что выразилось в росте дезертирства. Партизаны охотно принимали в свои ряды перебежчиков, не задавая при этом слишком много вопросов. По мере развития наступления партизаны арестовывали и без долгих проволочек казнили усташей, виновных в преступлениях, включая десятки священников и по меньшей мере двух монахинь. Однако их пропаганда старалась отодвинуть на задний план преступления усташей, делая акцент на злодеяниях иностранных оккупантов. Сотни тысяч православных христиан, погибших в первые годы войны, смешали в одну кучу с остальными «жертвами фашизма».

Тито при этом, вне сомнения, руководствовался разными мотивами. Он опасался, что полномасштабный судебный процесс над военными преступниками, который проходил бы в условиях широкой гласности, мог вызвать среди сербов взрыв ненависти к хорватам и возложить на всю нацию бремя незаслуженной и невыносимой вины. Мы вполне можем предположить существование и второго мотива, менее благородного. Тито прекрасно знал, что партизаны добились успеха не как проводники революции и даже не как патриоты, боровшиеся против иностранных захватчиков, а как защитники сербов, проживавших в НХГ. Если бы не политика геноцида по отношению к сербам, которую преследовало усташское правительство, ряды партизан не росли бы так быстро и компартия вряд ли пришла бы к власти. Именно эта причина и заставила Тито отказаться от каких-либо попыток ворошить преступления усташей.

Почти все, кто оставался во время войны в Загребе, в той или иной степени скомпрометировали себя. Так утверждает Губерт Батлер. Вскоре после освобождения один загребский журнал перепечатал различные оды, стихотворения и рисунки известных авторов, восхвалявшие усташей и немцев. Вот что говорит Батлер, которому этот журнал попался в 1946 году: «Редактор объяснил, что эти люди теперь ходили в заслуженных партизанах и с пеной у рта кричали о своей преданности коммунистическому правительству. Насколько мне известно, после освобождения это было последнее издание, содержавшее неподцензурную критику, и некоторое время спустя власти закрыли его»[354].

Вскоре после окончания войны Тито стал искать подходы к архиепископу Степинацу, попросив его содействия в деле примирения сербов и хорватов после ужасов усташского террора. Он также предложил, чтобы хорватская католическая церковь стала более «национальной», то есть менее зависимой от Ватикана. В одной из бесед с церковными иерархами Тито зашел так далеко, что стал говорить о себе как о «хорвате и католике»; позднее это замечание по приказанию Карделя было вырезано из газетных сообщений[355]. Правительство разрешило провести 8 июля 1945 года религиозное шествие к усыпальнице в Марие-Быстрицы, в котором приняло участие около 50000 человек.

В то время как Тито, избрав примирительный тон, пытался найти общий язык с церковью, власти уже полным ходом готовили процессы над священниками, которые, как было заявлено, «запачкали свои руки в крови». Изувера Филипповича-Майсторовича, ясеновацкого убийцу, которому узники концлагеря дали кличку Брат Дьявола, повесили прямо в монашеской сутане. Новые власти закрыли религиозные школы и запретили преподавание религии в государственных учебных заведениях. Была введена обязательная регистрация брака в государственных муниципальных учреждениях. Гражданский брак предусматривал упрощенную процедуру развода. Выполняя программу коллективизации, правительство конфисковало большую часть церковных земельных владений.

Категорически не приемля всех этих мер, Степинац с самого начала занял «бескомпромиссную, жесткую позицию» по выражению его биографа Стеллы Александер[356].

Затем архиепископ опубликовал ряд статей в прессе епархии, защищая роль, сыгранную епископами в годы НХГ, и возложил вину за случившиеся «ошибки» на «людей, которые часто вели себя так, словно не существует никакой церковной власти». Даже сочувствующая Степинацу Стелла Александер говорит, что попытки представить массовые казни как серию ошибок произвели «невыгодное для него впечатление – будто он хочет выгородить себя и оправдаться»[357]. Трудно не согласиться с возмущенным заявлением Тито, опубликованным 25 октября 1945 года, в котором он задавал бьющие наповал вопросы: