Чехословакия стала самым покорным и бесхребетным из всех советских сателлитов. «Счастливые, добрые» люди, приветствовавшие Тито перед переворотом, теперь были подозрительными и несчастными. Когда компартия проводила митинг или иное свое сборище, туда являлись десятки тысяч человек из-за боязни, что в случае неявки на них донесут соседи. В трагическом Еврейском музее в Праге женщина-экскурсовод, следуя партийным установкам, подвергала перед слушавшими ее западногерманскими туристами ярым нападкам государство Израиль. Даже если она и в самом деле придерживалась таких взглядов, то выбрала для их выражения явно неподходящее место.

В 1915 году Тито служил на галицийском фронте рядом с чешской частью Ярослава Гашека, будущего автора «Бравого солдата Швейка». В то время как Тито попал в плен не по своей воле и даже в плену хранил верность Габсбургам, Гашек сам перебежал к русским, предав Австро-Венгерскую империю и чехов, и вступил в Российскую коммунистическую партию, став комиссаром. В коммунистической Чехословакии Гашека изолировали[452], а Швейк, хитрый пассивный противник Габсбургского режима, был возведен в ранг национального героя. Однако теперь чехам приходилось иметь дело с куда более жестоким и коварным правительством. Роман Гашека начинается с эпизода в настоящей, не вымышленной, пивной «У Калиша» вскоре после убийства в 1914 году в Сараеве. Тайный полицейский агент пытается разговорить Швейка в надежде, что тот допустит подрывные высказывания. В конце концов он арестовывает Швейка за то, что тот сказал, что мухи оставили свои следы на портрете императора Франца Иосифа. Пятьдесят лет спустя портрет императора все еще висит в пивной «У Калиша», являясь теперь приманкой для туристов. Однако посетители, которые пили все такое же превосходное пиво, сильно побаивались вступить в разговор с иностранцем. Один человек, который сказал было пару банальных фраз то ли о погоде, то ли о спорте, буквально отскочил от меня в испуге, стоило мне упомянуть о бравом солдате Швейке. У университетского преподавателя, специалиста по Гашеку, невольно вырвалось восклицание в стиле швейковского юмора, когда я спросил, не считается ли эта книга подрывной литературой и разрешается ли ее свободно читать. Ответ был: «Да, везде – но только не в армии».

В конце 50-х и в 60-х годах чехословакам стали разрешать ездить на отдых в Югославию, но только в группах под наблюдением. Однажды я ехал в поезде с такой группой по Австрии и Словении и слышал, как старший группы пичкал своих подопечных антититовской пропагандой. Он отпускал неуклюжие шутки по поводу югославской политики децентрализации, спрашивая, например, есть ли у кого-нибудь «децентрализованное время». Пройдясь насчет Джиласа, он затем запел, кривляясь, партизанскую песню о Тито «Маленькая, белая фиалка». Это было в 1958 году – после того, как чехословаки уже испытали на себе десять лет жестокой диктатуры.

Прошло еще десять лет, прежде чем в январе 1968 года честный и приличный человек Александр Дубчек сменил Антона Новотного на посту первого секретаря ЦК КПЧ и начал реформы, которые позже назвали «Пражской весной». Наибольший энтузиазм они вызвали у студентов и интеллектуалов; рабочий класс, избалованный подачками, цеплялся за свои удобные рабочие места и кое-какие привилегии и отнесся к ним поначалу довольно равнодушно. Но теперь в пивной «У Калиша» разговоры велись свободно, без опаски, а я остановился в одной из любимых гостиниц Гашека «Золотом гусе». К июню на улицах Праги стали часто стихийно собираться люди группами по десять-двадцать человек и обсуждать ход реформ и угрозу советской интервенции. Как-то раз я наблюдал за тем, как иностранные телеоператоры снимали одну из таких уличных дискуссий. Репортер спросил выступавшую молодую женщину, не боятся ли чехи вторжения советской армии. «Ne bojemy!» («Мы не боимся!») – ответила она, но тут же остальные участники дискуссии заглушили ее слова печальными выкриками «Bojemy!» («Боимся!»). Присутствовавший там же английский обозреватель Нил Ашерсон заметил, что в Будапеште, Варшаве и тем более в Белграде мы бы не услышали такого ответа. Дух Швейка, возможно, и привел к краху Габсбургскую империю, но с русскими ему было явно не совладать.

За несколько дней до вторжения в Чехословакию Тито сам посетил Прагу и ему был оказан очень теплый прием. Он одобрил реформы Дубчека, но предупредил об опасности, которую несет для Чехословакии германский реваншизм. Писательница Нора Белофф, настроенная враждебно к Тито, увидела в этом пример двойственного отношения Тито к делу свободы. Но вполне вероятно, у Тито уже тогда были предчувствия, что старые антипатии немцев к чехам и сербам могут сыграть определенную роль в распаде Чехословакии и Югославии, как это действительно произошло через двенадцать лет после смерти Тито.

В начале 1968 года Тито не предвидел никаких кризисов и угрозы войны, и потому, желая поощрить туризм, приказал закрыть важные армейские и военно-морские базы в Дубровнике и вокруг него. Для Белграда известие о вторжении войск Организации Варшавского Договора в Чехословакию 22 августа явилось шоком. Я увидел, как старый город, в который уже раз за свою историю, приготовился к бою. Распространились слухи о том, что в районах, прилегающих к северной и восточной границам, объявлена массовая мобилизация. Многие чехи и словаки, проводившие свои отпуска в Югославии, бросились в посольство ЧССР на бульваре Революции, где уже собралась огромная толпа югославов, скандировавшая лозунги в поддержку Дубчека. В этой типичной белградской демонстрации, подогретой патриотизмом и сливянкой, слышались даже призывы к вторжению в Россию: «На Москву! На Москву!».

Тито осудил интервенцию и подтвердил решимость своей страны сопротивляться агрессии. В этом он получил поддержку от нового руководителя коммунистической Румынии Николае Чаушеску, который также открыто критиковал советские действия. Тито и Чаушеску встретились 24 августа и 4 сентября на общей границе и заявили о готовности сообща противостоять агрессии. В конце сентября – начале октября напряженность возросла. Статьи в советской и восточноевропейской прессе осуждали политическую и экономическую систему Югославии и обвиняли самого Тито в поддержке контрреволюции в Чехословакии.

Отель «Метрополь» в Белграде стал местом сбора для старых друзей – боевых товарищей Тито. Там остановился сэр Фитцрой Маклин, а в фойе часто появлялся Милован Джилас, который узнавал последние слухи и выражал поддержку позиции Тито в чехословацком вопросе. Он сказал мне, что он все еще не только восхищается Тито и хотел бы восстановить с ним дружеские отношения, но и что в некоторых отношениях он, Джилас, ошибался: «Во время венгерского кризиса (в 1956 г.) я публично критиковал Тито за то, что он не занял более твердую позицию в отношении России. За это меня впоследствии наказали… Я думаю, что Тито был прав, а я ошибался»[453].

В октябре 1968 года Джиласу выдали заграничный паспорт для поездки в Соединенные Штаты и Британию, где он опять высказывался в поддержку политики Тито и просил Запад действовать более решительно в отношении советских угроз Югославии. Однако ему так и не удалось достигнуть примирения с Тито, на которое он рассчитывал. Причины этой неудачи хорошо объяснил его биограф Стивен Клиссолд: