– Купцы из Александрии встретили его флот в открытом море недели три тому назад.

– И сердце Ореста все больше и больше ожесточается?

– Да, он настоящий фараон! Его настраивает язычница Ипатия.

– Я всегда опасался ее влияния больше, чем всех языческих школ вместе взятых, – сказал Арсений. – А каков наместник Африки, Гераклиан, которого я всегда считал лучшим и мудрейшим из людей! Впрочем, какая добродетель устоит, когда честолюбие овладевает сердцем?

– Да, – сказал Петр, – стремление к власти поистине ужасно. Но я никогда не доверял Гераклиану, особенно с тех пор, как он оказался таким снисходительным к донатистам.

– Ты прав. Один грех порождает другой.

– По моему мнению, снисхождение к виновным – худшее из зол.

– Ну, все-таки это не наихудшее зло, достойный отец! – скромно вмешался Памва.

Петр оставил без внимания это замечание и продолжал, обращаясь к Арсению:

– А какой ответ пошлет патриарху твоя мудрость?

– Позволь мне подумать. Этот, вопрос следует тщательно обсудить, а я не знаком с положением дел. Насколько мне известно, Кирилл уже вступил в переговоры с епископами Африки и пытался договориться с ними?

– Да, два месяца тому назад, но непокорные еретики все еще завидуют ему и держатся в стороне.

– Еретики? Я полагаю, что это слишком резкое выражение, друг мой. Обращался ли он в Константинополь?

– Ему нужен посол, знакомый с придворными сферами, и он желал бы поручить эту миссию тебе, в виду твоей опытности.

– Мне? Кто такой я? Увы, каждый день все новые и новые искушения! Пусть он отправляет, кого хочет. Но, будь я в Александрии, я мог бы давать ему советы и указания… Там, конечно, я мог бы правильнее судить… Может случиться нечто непредвиденное… Памва, друг мой, не следует ли по-твоему повиноваться в этом случае святому патриарху?

– Ага, – улыбаясь, заговорил Памва, – не прошло еще часа, как ты хотел бежать в пустыню! А теперь, услышав издалека боевой клич, ты вздымаешься на дыбы, как добрый боевой конь. Ступай, и да поможет тебе Бог. Ты слишком стар, чтобы влюбляться, слишком беден, чтобы купить епархию, и слишком честен, чтобы принять ее в дар.

– Ты серьезно это говоришь?

– А что я тебе раньше говорил в саду? Ступай, взгляни на нашего сына и пришли мне весть о нем.

– О, как меня обуяли мирские помыслы! Я ведь забыл осведомиться о нем. Как поживает юноша, почтенный отец?

– Кого ты разумеешь?

– Филимона, нашего духовного сына, которого к вам послали месяца три тому назад, – сказал Памва, – Я уверен, что он занял не последнее место, не правда.

– Он? Он ушел от нас.

– Ушел?

– Да. Несчастный юноша скрылся с проклятием Иуды на челе. Он пробыл у нас не более трех дней, а затем при всех ударил меня во дворе патриарха, отрекся от христианской веры и бежал к язычнице Ипатии, в которую влюблен.

Старцы смотрели друг на друга, бледнея от ужаса.

– Это невозможно, – зарыдав, сказал Памва. – Вероятно, с мальчиком обошлись жестоко. Его обидел кто-нибудь и он не мог снести несправедливости, ведь он привык к ласке! Вы, бездушные люди и недобросовестные пастыри! Господь взыщет с вас за этого отрока!

– Вот что! – воскликнул Петр, гневно приподнимаясь. – Вот оно, земное правосудие! Осуждай меня, осуждай патриарха, обличай всех, кроме виновного. Как будто горячая голова и еще более горячее сердце юноши недостаточно объясняют все происшедшее? Молодой глупец поддался соблазну, увидев красивое женское лицо, – разве этого никогда не бывало раньше?

– О друзья мои, друзья мои! – сокрушался Арсений. – Зачем вы так неосмотрительно осыпаете друг друга упреками? Вся вина лежит на мне. Это я дал тебе совет, Памва! Я послал его! Я, старый мирянин, должен был бы знать, что делал, когда отправил бедного невинного агнца в жертву всем соблазнам Вавилона. Пусть Гераклиан и Орест предпринимают то, что им заблагорассудится; меня это не касается. Я буду искать Филимона и найду. О Авессалом[92]; сын мой! О, если бы Бог допустил меня умереть за тебя, сын мой! Сын мой!

Дом, который наняли Пелагия и амалиец по возвращении в Александрию, принадлежал к самым роскошным постройкам города. Они жили в нем уже месяца три. За это время прихотливый вкус Пелагии добавил те мелочи, которых недоставало, чтобы превратить его в приют роскоши и ленивой неги.

Пелагия и сама была богата, а кроме того и гости ее, захватившие в Риме очередную добычу, охотно предоставили хозяйке расточать добытые в кровавых схватках сокровища, так как сами не умели пользоваться ими. Шум событий не надоедал ленивым титанам, подобно тому, как грохот и дребезжание колес не беспокоили красивых и редких птиц, щебетавших под портиками за золотой проволокой. Стоило ли волноваться? Ведь каждое восстание, каждая казнь, заговор или банкротство были признаками того, что близится время, когда можно будет сорвать зрелый плод. Даже восстание Гераклиана и участие в нем Ореста казались юным и грубым готам детской забавой и давали лишь повод с утра до вечера держать пари за ту или другую из борющихся сторон.

Более рассудительные люди, вроде Вульфа и Смида, находили, что эти события образуют новые трещины в той великой стене, которую в дерзком сознании своей мощи они намеревались взять штурмом, как только наступит подходящий момент. А до тех пор им не оставалось ничего иного, как есть, пить, спать, и развлекаться.

Для такого приятного занятия они избрали себе прелестное убежище и были очень довольны.

Колонны из пурпурового и зеленого порфира, между которыми белели кое-где изящные статуи, окружали бассейн, наполнявшийся постоянно бьющей струей. Освежающая прохлада царила под апельсиновыми деревьями и под листвой мимоз, и плеск воды смешивался с щебетанием тропических птиц, гнездившихся в ветвях деревьев. У фонтана на подушках, под сенью широколиственной пальмы, растянулся исполинский амалиец, рядом с ним возлежала Пелагия. Она склонилась над краем бассейна и, небрежно опустив пальцы в воду, грелась на солнце и наслаждалась блаженством бытия.

По другую сторону водоема лежали ближайшие друзья и соратники амалийца: Годерик, сын Ерменриха, и Агильмунд, сын Книва. Тут же был и важный Смид, сын Тролля, глубоко уважаемый за разнообразные искусства, которыми он владел. Он не только умел делать и исправлять всевозможные вещи: от плавучего моста до запястий, но и подковывал и лечил лошадей, заклинаниями изгонял хворь у людей и животных, чертил рунические[93] знаки, истолковывал знамения войны, предсказывал погоду, а за кубком перепивал всех, кроме Вульфа, сына Овиды. Кроме того, за время своего пребывания среди полуцивилизованных мезоготов[94] он приобрел некоторые познания в латинском и греческом языках и умел кое-как писать и читать.

В нескольких шагах от него растянулся старый Вульф, приподняв колени и заложив руки за голову. Сквозь сон почти бессознательно, он вставлял ворчливые замечания в беседу.

– Прекрасное вино, не правда ли?

– Очень хорошее. А кто его купил для нас?

– Старая Мириам приобрела его на публичной распродаже имущества крупного откупщика, который обанкротился. Она уверяет, что получила его за полцены.

– Жадная колдунья! Наверное, эта старая лиса получила немалый барыш при этой сделке!

– Все равно. Мы можем щедро платить, потому что наживаемся, как герои.

– Наших доходов не надолго хватит, если затраты не уменьшатся, – проворчал старый Вульф.

– Тогда мы пойдем за новой добычей. Меня уже утомило безделье.

– Да вообще в Александрии нет ничего хорошего.

– Кроме красивых женщин, – вмешалась одна из девушек.

– Ну, для женщин я делаю исключение, но мужчины…

– Мужчины ни на что не годны… Они только и умеют, что ездить верхом на ослах.