– Монахи? – переспросил Филимон. – Но я в открытой вражде со всей братией!

– Так сдружись с ними опять! – коротко решил Смид. Филимона покоробило.

– Надеюсь, вам безразлично, кого именно я приведу с собой?

– Конечно! Мы и глазом не моргнем, если, овладев Пелагией, ты положишь ее в корзину и сбросишь в канал, как поступил бы на твоем месте гот, – сказал Смид.

– Не мучь бедного парня, друг! – проговорил Вульф. – Он не наказывает ее в надежде, что со временем она исправится. Ну и пусть поступает так во имя Фрейи. Значит, ты будешь на условленном месте? Но я должен предупредить тебя, что твоя жизнь подвергается опасности, если ты завтра ночью явишься без храбрых товарищей. Весь город волнуется, и только одному Одину известно, что может произойти и кто останется в живых к следующему утру. Будь благоразумен, укроти свою оскорбленную гордость и возьми с собой монахов…

– Так не годится, викинг! Ты слишком откровенен! – прервал его Смид.

Филимон действительно поборол свою гордость и сказал:

– Я согласен!

Вот видишь, я выиграл, Смид, – заговорил старик, радостно потирая руки, когда оба они вышли на улицу, возбуждая ужас и удивление соседей.

– Это еще не решено, Вульф. Посмотрим, что будет завтра.

– Я знал, что он с честью выдержит это испытание. Я знал, что у него сердце на месте.

– Во всяком случае не подлежит сомнению, что он не будет плохо обращаться с бедным созданием, так как ради нее решил даже поклониться своим заклятым врагам.

– Ну, этого я уж не знаю, – ответил Вульф, покачав головой. – Эти монахи считают, как я слышал, что чем несчастнее, тем сильнее любит их Божество. Потому-то они быть может, и думают, что станут ему еще дороже, если начнут мучить других. Впрочем, будущее нас не касается. Смотри, однако, какие толпы на улицах! Пожалуй, нам не удастся переговорить сегодня ночью со стражей, если народ не разойдется.

– Должно быть и у нас дома будет довольно хлопот, Слышишь, они там кричат: «Долой язычников! Долой варваров!» Под последними они, кажется, подразумевают нас. Это меня тревожит, должен тебе признаться.

– Неужели ты считаешь, что кроме тебя никто не понимает греческого языка? Пусть они придут к нам. Дома мы можем продержаться целую неделю.

– Но как же нам договориться со стражей?

– Мы проберемся к ней на лодке. Впрочем, события скоро склонят ее на нашу сторону. Стража будет вынуждена сражаться рядом с нами и с благодарностью воспользуется нашей помощью. Если чернь взбунтуется, префект будет первой жертвой ее ярости.

– А потом… стоит только амалийцу стать во главе солдат, и они последуют за ним, куда угодно.

– К нам примкнут готы, маркоманы, дакийцы или фракийцы, как их называют римляне. Но гуннам я не доверяю.

– А наш амалиец не будет против?

– Он жаждет боя, так как развязка близка. Я давно знал, что у него хорошее сердце, но он никогда не был в состоянии думать о будущем. Даже и теперь он, пожалуй, бросит меч, если Пелагии удастся обворожить его своими чарами. И опять заснет как убитый!

– Ну, теперь ее нечего опасаться! Тут она ничего не сделает. Но посмотри, какая толпа перед нашими ворота Нам нужно как-то пройти через калитку.

– Прошмыгнуть через канал, подобно крысам? Нет, я пойду своей дорогой. Иди со мной, старый кузнечный лот, или удирай!

– Удирать буду в другой раз!

И с мечами наголо готы прошли сквозь толпу, расступавшуюся перед ними, как стадо овец.

– Они признают в нас своих будущих пастухов, – смеясь, заметил Смид.

Но когда толпа увидела, что они входят в дом, поднялись неистовые вопли.

– Готы! Язычники! Варвары!

Наиболее смелые из горожан напали на готов сзади.

– Ну, раз вы этого желаете, – получайте! – сказал Вульф, и два блестящих клинка сверкнули над головами врагов, все более и более краснея при каждом взмахе.

Старики двинулись вперед, не ускоряя своего твердого, спокойного шага; они постучали у ворот и вошли в дом, оставив несколько трупов перед входом.

– Мы сунули головню в стог, да еще и не одну, – произнес Смид и, остановившись во дворе, стал вытирать свой меч.

– Верно! Приготовь мне лодку с полдюжиной надежных молодцов. Я проеду по каналу ко дворцу и сразу договорюсь с гвардейцами.

– Почему ты не посоветуешь амалийцу, чтобы он сам предложил нашу помощь наместнику?

– Зачем? Ведь после этого ему невозможно будет выступить против этой собаки! Нет, ради нашей гордости и чести ему надо помолчать.

– Он и не прочь помолчать, могу тебя уверить! Да не забудь взять с собой мешок с деньгами. Он убедит стражу лучше самого красноречивого оратора, – заметил Смид, отправляясь снаряжать лодку.

– Какой ответ дал он тебе, отец? – спросила Ипатия, когда Теон возвратился в комнату дочери, исполнив ее поручение и вручив Филимону злосчастное письмо.

– Невежа! Он разорвал твою записку на клочки и убежал, не говоря ни слова.

– Так… значит, он покинул нас в несчастии, вместе с остальными. Но у нас остались по крайней мере драгоценности.

– Пояс? Отошли его обратно. Мы не можем себя унизить настолько, чтобы принять вознаграждение за невыполненное дело.

– Но, дитя мое, нам предложили его добровольно. Он упрашивал меня сохранить эту драгоценность и… и, говоря по правде, я был вынужден взять эту вещь. Ты можешь быть уверена, что после сегодняшних событий все кредиторы потребуют оплаты.

– Так пусть они возьмут наш дом со всем, что в нём есть, пусть продадут нас в рабство. Пусть все пропадет, нам важно лишь сохранить добродетель.

– Продать нас в рабство? Ты с ума сошла!

– Не совсем еще, отец мой, – возразила Ипатия с грустной усмешкой. – Подумай, разве мы стали бы хуже, превратившись в рабов? Рафаэль Эбен-Эзра сказал мне, что следует моей теории, избирая долю бездомного нищего. И ты думаешь, что я не решусь на то же самое, когда наступит минута безысходной нужды? Пусть свершится то, что суждено быть… Ипатия не может более противостоять давлению христиан.

– Разве в тебе угасли уже все надежды, дочь моя? Я не думал, что ты так легко лишишься мужества. Могла ли эта ничтожная случайность разрушить твои могучие замыслы? Орест нам предан. Он приказал своей страже охранять наш дом, пока мы будем считать это необходимым.

– Так отошли солдат. Я ни в чем не виновата и не боюсь наказания.

– Ты не знаешь, каково безумие разнузданной черни. Уже и сейчас твое имя выкрикивают на улицах вместе с именем Пелагии.

Ипатия вздрогнула от негодования.

– Я это заслужила! Я продала себя и обрекла на ложь и позор. Я покорилась пошлому обманщику и унизилась до участия в его интригах! Отец, не упоминай больше его имени! Я жестоко наказана за то, что хотела соединить свою судьбу с нечистым, кровожадным человеком. Для Ипатии, отец мой, политики больше не существует. Я отказываюсь от поучений и лекций и не буду больше расточать перлы божественной мудрости перед свиньями. Я грешна в том, что раскрыла черни тайны бессмертных. Пусть люди толпы следуют своей природе. А я-то, безумная, воображала, что мои лекции, мои внушения вознесут их за пределы, назначенные им богами!

– Так ты прекращаешь лекции? Знаешь ли ты, что в таком случае мы окончательно разоримся?

– Это неизбежно. От Ореста нечего ждать помощи. Отец, мой, я хорошо изучила этого человека и знаю, что он завтра же выдаст нас христианам с головой, если его жалкая жизнь или его положение подвергнутся опасности.

– Боюсь, что ты права! – произнес старик, в отчаянии ломая руки. – Что будет с нами, с тобой, дитя мое? Что случится со старым звездочетом – неважно. Ему все равно, когда умереть – сегодня или завтра. Но ты, ты! Убежим… Даже без их драгоценностей, от которых ты отказываешься, У нас хватит денег, чтобы добраться до Афин, а там, у Плутарха, мы будем в безопасности. Не только он, но и весь город с радостью встретит тебя, и ты станешь властвовать в Афинах, как ты властвовала в Александрии.