– А где твоя дочь? – осмелился спросить Рафаэль, не видя молодой девушки.

– Она там, на носилках, мое бедное дитя, – грустно ответил отец.

– Она здорова, надеюсь?

– К сожалению, нет; накопленная усталость и тревога, вероятно, вызвали у нее полное изнеможение. Как только мы избежали опасности, Виктория заболела. Может быть, нас постигла кара Божия… Кто знает, не заслужил ли я ее? Во всяком случае она истерзана и телом, и душой, особенно с тех пор, как ты покинул нас в Веренике.

Простодушный воин не понимал значения собственных слов, а между тем они сильно взволновали Рафаэля.

– Подойди сюда, Эбен-Эзра, – раздался приветливый голос Синезия. – Ты уже принял благословение Августина и теперь можешь воспользоваться им. Иди же, оба вы философы и должны познакомиться друг с другом. Святой муж, просвети моего друга, являющегося одновременно и мудрейшим, и полезнейшим из людей.

– Соглашаюсь только с последним, – подтвердил Рафаэль, – но готов с глубоким почтением внимать Августину, в особенности, когда мы благополучно достигнем дома, у нас ведь достаточный запас дичи для новых гостей Синезия.

Он отвернулся и молча, погруженный в глубокое раздумье, поехал вслед за своими спутниками, которые рассуждали о планах Майорика и его воинов.

Постепенно Рафаэль заинтересовался беседой Августина. Епископ говорил о плохом управлении и об упадке Кирены так же откровенно и с таким же знанием дела, как любой государственный деятель. Когда его собеседники не могли решить какой-нибудь вопрос, Августин устранял эту трудность простым практическим замечанием. По его совету Майорик привел с собой воинов, которые должны были в течение определенного срока защищать эти отдаленные южные границы провинции.

– Вы забываете, друзья мои, – сказал Майорик, – какой опасности подвергаетесь вы, давая приют мятежникам.

– Царь царей простил тебе твое возмущение и наказал тебя в достаточной мере лишением имущества и почестей, и теперь тебе приходится на деле доказать свое раскаяние, – сказал Августин.

– Что же касается мятежников и самого мятежа, – заговорил Синезий, – то это неприменимо к нашей стране, так как возмущение немыслимо там, где нет правителя. Мы считаем верноподданным всякого, кто оказывает нам помощь в борьбе с авсурами. Вы видите, что не рискуете попасть в среду доносчиков и интриганов. Весь вопрос лишь в том, будете ли вы довольствоваться своим жалованием, так как, – добавил он, понизив голос, – вы буквально ничего не получите.

– По заслугам и вознаграждение, – ответил молодой трибун, – Но мои воины любят поесть.

– В их распоряжении будет вся дичь, все страусы… все, что они сумеют добыть охотой. У меня нет ни одной монеты в кармане, и я даже вынужден питаться и кормить всех исключительно мясом, так как все плоды и прочие запасы сожжены или уничтожены на много миль вокруг.

– На нет – и суда нет, – произнес Августин, не зная, чтоо сказать.

Рафаэль очнулся и спросил:

– Суда с пшеницей уже отплыли в Рим из Пентаполиса?

– Орест задержал их одновременно с александрийским транспортом.

– В таком случае, поверьте мне, зерно в руках евреев, а чем они владеют, то принадлежит и мне. Я отдал в оборот некоторую сумму денег и через месяц или два могу уладить дело. Дайте мне завтра отряд для охраны, и я вас снабжу пшеницей.

– Но, великодушнейший из друзей, я не смогу заплатить тебе за это.

– Это безразлично! За последние тридцать лет я промотал попусту столько денег, что, право, не мешает заняться их полезным применением. Но захочет ли епископ Гиппона воспользоваться добровольным предложением еврея?

– Кто из трех, – возразил Августин, – был полезнейшим для человека, попавшего в руки разбойников, если не тот, который сжалился над ним? Говорю тебе, друг мой Рафаэль Эбен-Эзра, ты не далек от царства божьего.

– Но какого Бога? – лукаво спросил Рафаэль.

– Бога предка твоего Авраама, которому, как ты услышишь, мы будем молиться сегодня вечером, если на то будет его воля. Синезий, есть ли у тебя церковь, где бы я мог совершить вечернее богослужение и сказать слово утешения и наставления моим детям?

Синезий вздохнул:

– Месяц тому назад у меня была церковь, а теперь осталась только развалина.

– Но все же это по-прежнему храм!

Всадники, разъехавшиеся в различных направлениях в поисках дичи, вскоре вернулись, нагруженные добычей, и все общество еще до наступления сумерек достигло дома Синезия. Больную Викторию поручили попечению старой ключницы епископа. Воины прошли прямо в церковь, в то время как слуги Синезия, не понимавшие службы на латинском языке, занялись приготовлением еды.

Среди почерневших от дыма столбов, под полуразрушенными стропилами церкви началось богослужение. Рафаэлю было странно слышать здесь величественные древние псалмы своего народа и песнопения, которые, по словам раввинов, пелись еще при богослужении в Иерусалимском храме.

Началась проповедь. Августин склонился перед разрушенным алтарем, и лунный свет, падая сквозь пробитую крышу, осветил морщины его лица. Рафаэль с нетерпением ожидал его речи. Что-то скажет этот тонкий диалектик, бывший учитель языческой риторики, ученый-исследователь и аскетический философ? Что связывает Августина с этими суровыми воинами – фракийцами, маркоманами, галлами и белгами?

Начало проповеди казалось Рафаэлю неудачным, несмотря на обаятельный голос, благородную осанку и красоту речи Августина, поражавшей изяществом выражений. Но постепенно перед слушателями развернулся целый ряд картин и образов. Это была не восторженная декламация, а скорее драматический монолог, изобилующий вопросами, намеками и укорами, имеющими отношение к общераспространенным недостаткам среди солдат. Августин умел затронуть самые сокровенные струны любой человеческой души, так как ему были знакомы прегрешения людские. К концу проповеди Рафаэль вспомнил доброе старое время, когда он, бывало, сидел на коленях у няньки и слушал легенды о Соломоне и царице Саввской.

А что если Августин прав? Если Иегова Ветхого завета – не только покровитель детей Авраама, но и владыка всей земли и всех народов, населяющих ее? А может быть Августин имеет право идти дальше Ипатии, и Иегова есть действительно Бог не только плоти, но и духа?

У Рафаэля возникло много вопросов, и вечером, в комнате Синезия, он вынес их на всеобщее обсуждение. Майорик с грубоватой простотой солдата направил Рафаэля на Августина; еврей попробовал сначала отделаться шутками, но, пытаясь опровергнуть какое-то воззрение епископа, вскоре убедился, как трудно сбить с позиции этого серьезного, рассудительного человека. Он несколько раз горячился и, поощренный поддержкой Синезия, вступил в оживленные философские прения с Августином, продолжавшиеся до самого рассвета. В пылу спора Рафаэль забыл все на свете и, конечно, не подозревал, что в соседней комнате Виктория всю ночь на коленях молилась за него. В долетавшем до нее гуле голосов она тщетно пыталась уловить смысл отдельных слов и никому, даже самой себе не решалась признаться, что все ее счастье и земные надежды зависели от исхода этого спора.

Где же был Филимон в течение всей этой недели?

Первые два дня он метался в темнице, как дикий зверь, попавший в капкан.

Мысль о том, что его планы разрушены и силы скованы приводила его в бешенство. Он тряс решетку окна и с воплями отчаяния бросался на пол. Напрасно призывал он Ипатию, Пелагию, Арсения – всех, кроме Бога. Молиться он был не в силах. Он не решался молиться, не знал даже, к кому обращаться. К звездам? К бездне или к вечности?

В мучительном смятении и безнадежной тоске молил он каждого караульного и часового, проходившего мимо его кельи, и заклинал их, как братьев, как отцов, как людей, помочь ему. Но бедный узник как будто лишался дара речи, тогда тюремщики, обещая свое содействие, предлагали ему рассказать о своих страданиях.

Так, в состоянии тупого изнеможения, провел узник целую неделю и едва не лишился рассудка. Филимон перестал различать смену дня и ночи, не прикасался к пище которую ему приносили, и по целым часам сидел неподвижно на полу, охватив голову руками. Им овладела полудремотная апатия. Зачем двигаться, есть, пить? Во всей вселенной для него существовала только одна цель, но ее-то как раз он и не мог достигнуть.