Филимон хотел сказать что-то, но старик прервал его и продолжал, устремляя на него испытующий взор:

– Когда бедный молодой монах заявляет о своем родстве с женщиной, которая пьет из одной чаши с царями и занимает место, достойное любой царской дочери, то старик, вроде меня, вправе питать некоторые подозрения… Не имеет ли молодой монах в виду собственную выгоду – а?

– Мою выгоду? – вскакивая с места закричал Филимон. – Великий Боже! Какую же цель могу я преследовать, кроме страстного желания вырвать сестру из когтей позора и вернуть ей прежнее положение?

Пожалуй, Филимон поспешил с таким высказыванием.

– Позор? Ах, ты проклятый египетский раб! – воскликнул побагровевший викинг, срываясь с места, чтобы схватиться за кнут, который висел над его головой. – Позор? Как будто вы оба, ты и она, не должны быть глубоко польщены, если ей будет разрешено мыть ноги амалийцу?

– О, прости меня, – заговорил Филимон, испугавшись возможных последствий своей откровенности. – Но ты забываешь, забываешь, что она ему незаконная жена!

– Как! Законная жена! Она, вольноотпущенная раба? Нет, благодарение Фрейе, он еще не пал так низко и никогда до этого не дойдет, хотя бы мне пришлось задушить собственными руками чародейку. Вольноотпущенная раба!

Филимон закрыл лицо руками и разразился горькими рыданиями.

– Перестань, перестань, – внезапно смягчаясь, заговорил суровый воин. – Женские слезы меня не трогают, но мне тяжело смотреть на плачущего мужчину. Когда ты станешь спокойнее и вежливее, мы еще потолкуем обо всем. Только тише, на сегодня довольно! Нам несут еду, а я проголодался, как волк.

И Вульф начал пожирать пищу с жадностью своего тезки – «серого зверя лесов». Со свойственным ему грубым гостеприимством он угощал и своего собеседника.

– Вот и полегчало! – заметил, наконец, Вульф. – В этом проклятом гнезде только и дела, что есть да спать. Я не могу здесь ни охотиться, ни ловить рыбу. Я ненавижу женщин так же, как и они меня. Впрочем, кроме еды, я, кажется, все ненавижу. Теперь, когда девушки стали играть на флейте и арфе, ни у кого нет охоты слушать настоящую боевую песню. Теперь они опять затянули свою кошачью музыку и кричат все разом, как стая скворцов в туманное утро! Но я знаю, чем заглушить этот писк!

Вульф запел одну из диких, но прекрасных северных мелодий и едва успел окончить ее, как растворились двери гарема и показалась целая вакхическая группа, привлеченная громким пением сурового старого барда. Орест, увенчанный цветами, с чашей в руке, шел между Пелагией и амалийцем, которые его поддерживали с обеих сторон.

– Вот мой философ, мой спаситель, мой ангел-хранитель, – лепетал он. – Приведите его в мои объятия, и я украшу его красивую шею индийским жемчугом и золотом варваров.

– Ради Бога, позволь мне уйти, – шепнул Филимон Вульфу, видя, что вся толпа направляется к нему.

Вульф сейчас же открыл дверь, и юноша бросился на улицу. Старик сказал ему вдогонку:

– Навести меня опять как-нибудь, сын мой. Меня одного. Старый воин тебя не обидит.

В последний раз обернувшись, Филимон увидел, как готы в беспорядке вертелись с девушками по двору в такт древнего тевтонского вальса. Высоко над ними мелькала фигура Пелагии, приподнятой могучими руками амалийца. Она сорвала венок с распущенных волос и осыпала розами танцующих.

– И это, быть может, моя сестра!

Юноша закрыл лицо руками и убежал.

Прошло часа четыре. Пировавшие готы крепко спали после веселой оргии. Месяц ярко светил, заливая своим блеском пустой двор, когда из дома вышел Вульф в сопровождении Смида. Первый нес тяжелый кувшин с вином, второй – две чаши.

– Сюда, товарищ! Мы сядем здесь, посреди двора, чтобы наслаждаться ночной прохладой. Что, наши дурни все уснули?

– Все до одного. Как тут хорошо и свежо после душного воздуха комнат… А жаль, что только у немногих головы вроде наших.

– Теперь слушай, Смид. Никому на свете я никогда не доверяюсь, но думаю, что ты все-таки не изменишь мне! Видел ты вещую деву-альруну?

– Конечно.

– Не полагаешь ли ты, что она будет прекрасной женой для достойного мужа?

– Ну?

– Почему бы и не для нашего амалийца?

– Это их дело, а не наше!

– Но я думаю, она сочтет за честь стать супругой сына Одина?

– Она должна удовлетвориться честью, от которой не отказалась даже дочь императора.

– Удовлетвориться?! Амальрих – амалиец чистой крови, сын Одина с обеих сторон!

– Но Пелагия может помешать!

– Ее надо устранить.

– Это невозможно!

– Сегодня утром я бы с тобой согласился, но дело в том, что через неделю все изменится. Молодой монах, который сегодня был у нас, подозревает, и по моему, его предположения правильны, – что Пелагия его сестра…

– Его сестра? Какое же отношение имеет это к нашим делам?

– Он хочет ее увести, чтобы отдать в монастырь. – И ты позволишь ему терзать это бедное существо?

– Кто мне становится поперек дороги, Смид, того я отбрасываю… Тем хуже для людей, которые мне препятствуют. Старый Вульф никогда не отступал ни перед человеком, ни перед зверем; таким он будет и теперь.

– Собственно говоря, это будет поделом девчонке! Но Амальрих?

– Он забудет Пелагию, как только она скроется с глаз.

– Но говорят, что наместник женится на Ипатии?

– Орест! Эта надменная обезьяна? Нет, вещая девушка не способна на подобную низость.

– Но он думает об этом. Весь город толкует о его планах. Сначала нам нужно убрать наместника.

– За чем же дело стало? Не трудно освободить Александрию от этой лишней обузы. Но если мы его устраним, то нам надо занять город, а я не думаю, чтобы у нас хватило рук на такое смелое дело.

– Стража перейдет на нашу сторону. Я схожу к ней и расспрошу обо всем, – если хочешь, хоть завтра. Я бывал в походах с некоторыми из его телохранителей. Но если даже удастся наше дело, викинг Вульф, – ты ведь всегда и везде прав и мы все это знаем, – то какая польза от брака амалийца с Ипатией?

– Какая польза? – воскликнул Вульф, порывисто бросив чашку на мощеный двор. – Какая польза? Значит, ты просто старый слепой хомяк. Дать ему жену, достойную героя, каким он считался у нас до сих пор, жену, которая будет его удерживать от попоек, приучит к трезвости, превратит безумца в рассудительного человека, ленивца – в храбреца! Она сумеет, в наших интересах, повлиять на местную знать, а когда мы тут утвердимся, то нашу мощь никто и никогда не сломит. Если они вдвоем будут властвовать над Александрией, то через три месяца мы овладеем и Африкой.

– А потом?

– Когда мы все приведем в порядок в Африке, я подберу себе отряд доблестных героев и мы отправимся на юг, к Асгарду. На этот раз я попытал бы счастья со стороны Красного моря. Я хочу узреть Одина лицом к лицу или умереть в поисках его града.

– Да, – вздыхая, сказал Смид, – я надеюсь, что ты и меня взял бы с собой и не покинул бы нас на полпути. Прекрасно! Я завтра же схожу к солдатам, если только у меня не будет болеть голова.

– А я переговорю с юношей насчет Пелагии. Выпей за осуществление нашего замысла!

И старые рубаки пили до зари, пока в темном небе не потухли звезды, а на востоке не загорелся свет.

Исполнив поручение Арсения, маленький носильщик побежал назад, чтобы разыскать Филимона и его приемного отца. Но ему не удалось их найти и он пришел домой в страшном волнении. Только голод и жажда принудили его остаться дома. Во время трапезы, ради успокоения, маленький человечек принялся за свое любимое занятие: стал бить жену. Но две сирийские невольницы Мириам, привлеченные воплями несчастной жертвы, подоспели к ней на помощь и вытолкали его за дверь, предварительно окатив холодной водой.

Однако это не лишило носильщика его обычного самообладания. Подпрыгивая, точно сорока, Евдемон прогуливался по улице в течение нескольких часов подряд и осыпал прохожих остроумными насмешками. Наконец, после долгого ожидания, он увидел Филимона, стремительно бежавшего домой.