Врачи взялись за носилки, подняли. Жилистые руки женщины оказались на удивление сильными. Нике было неудобно, что ее тащут, как мешок с картошкой, и до ворот еще далеко. Она хоть и худела, но перышком не была.

— Может, я сама? — робко подала она голос.

Но никто не удостоил эту реплику ответом.

Валера был в головах, Ника видела его подбородок с тонкой белесой ниточкой шрама и пушистые волосы, лезущие из-под ворота, как сирень из-за забора. Теплый он, наверное.

Двери лифта разъехались, и медики сумели по диагонали вместиться со своей ношей. Вот, нашлись и плюсы, что все случилось здесь: в московский лифт они бы втроем и стоймя не вошли. Пришлось бы трястись по лестнице.

— Надо позвонить, чтобы готовили операционную, — вздохнула тетка.

— Разберутся, — бычья шея Валеры начала краснеть от напряжения, словно ему было тяжелее, чем коллеге.

Они вышли в холл, где уже толпились любопытные.

— Вот, держи, — Оксана суетливо пихнула Нике сумочку. — Ты в порядке?

— Будет через пару часов, — отрезала докторша. — Отойдите, не загораживайте проход.

— Может, я помогу нести? — вмешался курьер Вася.

— Донесем, — Валера багровел все сильнее, но сохранял достоинство.

Ника искала глазами Веселовского. Наверное, уже сидит в машине, собирается ехать следом. Такой надежный, и несмотря на свой статус, совершенно земной, родной, добрый… Где же? Пусть режут, потрошат ее, только бы знать, что он рядом. С ним не страшно…

— Оксана, — хрипло позвала Ника. — А ты не знаешь?..

И осеклась. Нельзя, чтобы они знали. Чтобы все поняли. И так будут мусолить: как это Карташова пробралась в номер шефа? На что это она, интересно, рассчитывала? И неважно, будут ли потом отношения. Если он одобрит инвестицию, все решат, что это услуга за услугу. А Ника была не из услужливых.

— Что? — сослуживица подняла брови, жалостливо поджала нижнюю губу.

Как будто в последний путь провожает!

— Ты не знаешь, мои пирожные народу понравились?

— Дурочка, — Оксана мотнула головой, и ее длинные сережки, блеснув, закачались. — Конечно, все вкусно! Замечательно! Все уплетают — за уши не оттащишь. Не о том ты думаешь, выздоравливай, все тебе расскажем.

Ника слабо улыбнулась и отвернулась, скрывая слезы. Горячая капля сползла по виску. Все зря. Она пекла зря. Небось, народу уже захорошело, и ее шедевры улетают, как банальная закусь. Шашлык, лаваш, сулугуни, классический венский торт… Ника всхлипнула.

— Так больно? — почти сочувственно спросил Валера.

— Угу, — и снова всхлип.

Медики спустили ее по широким парадным ступеням, и Ника прищурилась от яркого дневного света. Небо заволокло облаками, но смотреть было больно. Вот, значит, каким было небо над Аустерлицем… Зато теперь она услышала птиц. Полдня в лесу, и только теперь услышала. И пахло так хорошо, свежо… Положили бы ее тут, укрыли, она поспала бы чутка, и все прошло.

— Ну, Вероника, держись! — раздался самый чудный на свете баритон.

Она вытянула шею, приподняла голову: Веселовский. Вот же он! А почему в стаканчике коньяк? И где ключи от машины…

— А разве… — она сглотнула, почувствовав гадостный привкус.

Возьми себя в руки, немедленно! Не смей развозить нюни!

— И обязательно отдохни недельку, нам на работе ты нужна совершенно здоровой! — и он ободряюще кивнул.

— Выздоравливайте, Вероника! — бодрая девица-тренер выглянула из-за его плеча.

Ника вскипела от негодования. Ах, ты… Какого лешего ты жрешь мой капкейк! Выплюнь! Коза… Я до тебя доберусь… Ника стиснула кулаки.

— Успокойтесь, девушка, успокойтесь, — насмешливо произнес Валера, когда они отошли к машине. — Никто вашего жениха не уведет. Подлатаем в лучшем виде.

— А, мне все равно, — она напряглась от новой волны боли.

Водитель вылез, открыл дверцы, ее загрузили. Везите, куда хотите. На все плевать. В детстве она до жути боялась скорых. Стоило ей закашлять, мама тут же лезла с горчишниками и корнем солодки. Таким мерзким, словно его даже от земли не чистили, кода собирали. А попробуй сказать, что ты лучше как-нибудь вареньем обойдешься!

— Все, — выдыхала мама и делала трагическую паузу. — Я вызываю неотложку.

И это звучало как самое последнее, страшное оружие. И Ника всегда старалась обойтись чем угодно, соглашалась на любые зверства народной медицины, только бы не зловещая машина с мигалками. До сих пор бело-красная тушка во дворе вызывала невнятное чувство тревоги и желание бежать, как будто ее могли захватить заодно. Страшнее только ритуальные услуги.

Мама. Звонить ей? Подскочит давление, прихватит сердце. И будут они валяться в соседних отделениях. Алинка? Бестолковая. Положиться на нее нельзя, да и маме тут же донесет в красках. Отчиму? Не то. Ника не могла сосредоточиться и уж тем более разговаривать. Может, лучше потом позвонить?..

Водитель несся со всеми спецэффектами. Сирена истошно завывала, мерцали проблесковые маячки. Машина вихляла из ряда в ряд, резко тормозила на светофорах. У Ники в ее положении не было возможности смотреть вперед, чтобы заранее готовиться к маневрам, поэтому ее зверски трясло. От каждого толчка живот вспыхивал и разгорался болью, она старалась не ныть, только впивалась в ручку и грызла нижнюю губу. Кожа лопалась, но это хотя бы отвлекало от живота.

Они свернули, да так, что будь это зимой, их непременно занесло бы в канаву. Скорая подпрыгнула на лежачем полицейском. Черт, какая-то табуретка на колесах! Из глаз брызнули слезы.

— В какую больницу мы едем? — спросила Ника у докторши.

— В районную Пушкинскую, — тетка взглянула на нее удивленно, будто не ожидала, что девушка еще в состоянии говорить.

— А адрес какой? — машину снова тряхнуло, и Ника с трудом сдержала стон.

— Вам зачем? В навигатор забить, что ли? — пробасил водитель и довольно хохотнул. — Подъезжаем. Готовьтесь.

В лучших традициях городского транспорта скорая тормознула, едва не выпустив больную через лобовое. Ника приготовилась к суете. Докторов она побаивалась, но не телевизионных. Студенческие годы провела с любовью к американскому сериалу. Ковбойская небритость, белейшая улыбка, скульптурные торсы под халатами… И страсти, страсти, страсти.

Произойди с ней все где-нибудь там, по ту сторону экрана, ее бы сейчас везли на каталке, бежали рядом: «Девушка, белая, двадцать семь лет, состояние критическое…» И оглушительный писк мониторов. Ан нет, все вышло прозаично.

— Валера, шевели копытами, — процедила тетка. — Да нет, вот здесь возьми. И где их носит?

— Место дали, обещали взять, — Валера дернул каталку, колесики с легким скрежетом разложились.

— Опять самим… В конец обнаглели.

И ее снова повезли. Высокие тщедушные сосны с березами, унылая желтая постройка. Ника тянула шею, пытаясь прочитать табличку, но замутненный взгляд выделил только «проф». Профессура? Профессионализм? Профориентация? А в Пушкино одна больница? Ее вообще кто-нибудь здесь найдет?

Втянули по крутой горке к приемному, здание угрожающе нависло над ней, и Нике стало по-настоящему жутко. Господи, где она?!

— Принимайте, — с облегчением выдохнула докторша кому-то.

Валера загораживал обзор.

— Что у нас?

— Острый живот, звонили же.

— Давайте ее пока в колбасу[1], — хриплый, прокуренный голос непонятного пола. — Оформлю.

— Что? — подскочила Ника? — В какую колбасу?

— Да вы только не нервничайте, — бросил голос. — Сейчас я к вам подойду.

Колеса гулко загремели по плитке, запахло столовой и хлоркой, зеленоватые стены узкого коридора засасывали ее внутрь бетонным удавом. Гудели голоса, стонал какой-то мужик, старушка в халате плескала тряпкой в ведре. Валера с теткой переложили Нику на коричневую больничную каталку.

— Подождите, а как же?.. — Ника хватала ртом воздух, собираясь с мыслями.

Она ничего не понимала, и в то же время не могла точно сформулировать вопрос. Надо было сказать хоть что-то, задержать их, успокоиться. Какие-никакие знакомые лица…