Поэтому когда Паша снова шепотом поинтересовался, отчего впал в немилость, Карташова зевнула, потерла свободной рукой глаза и сдалась:

— Тебе что, нравится Лена?

— С чего ты взяла?

— Просто… — она бы сказала больше, но во рту от долгого шикания кололо, язык шевелился так, словно он был не свой, а чужой.

— Мы общались только по-дружески, — Паша тронул ее спину. — Если тебе неприятно, между нами ничего не будет. Только скажи.

— Вы взрослые люди. Я не могу вам диктовать.

— Только намекни. Скажи, почему тебе это не нравится.

— Не скажу.

— Ревнуешь? — легонько провел вдоль позвоночника.

— Не скажу.

— Кажется, он уже спит. Ложись, ты еле живая.

— Нет, опять заплачет…

— Попробуй.

Она убрала руку, отодвинулась от манежа и прислушалась, готовая в любой момент нырнуть туда снова.

— Я же говорю, спит, — прошептал Исаев.

— Тише ты.

— Ложись здесь. Нам надо поговорить.

— Ты уверен? — она повернулась к нему: он лежал, закинув одну руку за голову, пристально смотрел на нее, и глаза его поблескивали в темноте. — Потому что если…

— Ничего не будет. Обещаю, — он не улыбался, не дразнил, просто откинул одеяло и похлопал по матрасу.

Белая простыня манила. Эти ночи она провела на диване и не сказать, чтобы ей было очень удобно. А тут идеально ровная поверхность, широкая, упругая… Ника легла и чуть не застонала от блаженства. Ее спина торжествовала. Прохладная ткань пустой половины кровати, которую Паша не успел согреть своим телом, ласкала кожу. Как в детстве, когда они с сестрой в жаркий июльский день ездили купаться в душной электричке. Бежали к пруду на перегонки, сбрасывали одежду и с мостика плюхались в бодрящую, бликующую на солнце воду.

Ника потерлась щекой о подушку, обняла ее, растянулась, чувствуя, как расслабляются конечности.

— О, Боже… Как хорошо… — едва слышно пролепетала она.

— Если ты и правда хочешь, чтобы ничего не случилось, советую воздержаться от таких томных вздохов.

— Отвали, Исаев. Я люблю твою кровать.

— Так, скажи мне насчет Лены. Хочу понять, что ты там себе напридумывала… — начал было он, но Ника не дослушала: она уснула.

Это был самый сладкий, самый крепкий сон в ее жизни. И ничто не смогло бы сейчас встать между ней и ее грезами: ни сказочный принц, ни голливудская кинозвезда, ни миллион долларов. Ни, тем более, самый обыкновенный хирург, который отчего-то так и не смог сомкнуть глаз до самого утра. А просто смотрел, подперев голову рукой, на безмятежное счастливое лицо и губы, чуть тронутые улыбкой. Не смог удержаться от искушения и втягивал запах ее мягких волос и теплой ото сна кожи.

Проснулась Ника от звонка в дверь. Не сразу сообразила, откуда этот звук и куда все подевались. В щель между занавесками пробивался солнечный свет, в луче летали пылинки. Было так тихо, что Карташова подумала было, что Паша забрал ребенка, но нет: утомленный за ночь Никита еще сопел в манеже. Зашевелился, правда, когда противная трель повторилась, но глазки не открыл.

Ника откинула одеяло, с облегчением отметила, что полностью одета, и, запахнув халат поплотнее, встала, готовая расчихвостить любого, кто чуть не разбудил уложенного кровью и по́ том ребенка. Из коридора послышался женский голос и шелест верхней одежды, что только усилило раздражение. Неужели Лена? Уж она-то должна понимать, что идет в квартиру, где может спать младенец? Или это не она, а какая-нибудь пассия Исаева? Однако прежде, чем Ника успела выйти, дверь распахнулась.

— Ну, где моя горошинка?! — воскликнула с порога Катя, но лицо ее вытянулось, когда она споткнулась взглядом о Карташову.

— Тихо, он спит, — догнал сестру Паша, но поздно: Никита захныкал, а его мать яростно запыхтела.

Она схватила сына, словно вытаскивала его из притона алкашей и наркоманов, и прижала к груди.

— Паша, ты охренел?! — возопила она. — В кои-то веки я доверила тебе ребенка на жалкие несколько дней. И ты не мог удержаться, чтобы не водить сюда баб?

— Это не баба, это Вероника Карташова. Из нашего двора, помнишь? В школе одной учились…

— И что? Господи, он же маленький! А ты оставил его с чужим человеком! — Катя взглянула на Нику, как на прокаженную.

— Она пыталась помочь мне… — возразил Паша.

— В постели?! Тебе сильно это помогло с ребенком?!

— Между нами ничего не было, — Ника опомнилась от первого шока. — Никита плохо спал, у него режутся зубы…

— Представляю, как вы ему мешали! Кто угодно не смог бы заснуть! — не унималась Катя. — Я сейчас же забираю его. Я-то думала, ты взрослый человек, Паша. Нет, ты последний придурок. Больше ты его не увидишь. Сейчас Вадик припаркуется и придет за вещами.

— Он не виноват! — вступилась Ника. — Сам бы он просто не справился! Не знал, как кормить, как купать…

— Позвонил бы! — Катя гладила плачущего ребенка.

— Правда? — Исаев ехидно вскинул бровь и скрестил руки на груди. — И часто у тебя был доступен телефон? Это мой дом, и я вожу сюда, кого хочу. Я сделал тебе одолжение, могла бы хотя бы сказать спасибо.

— Ну, спасибо, братишка! Выручил! Спасибо, что не подкинул родного племянника проституткам! Зато у них, наверное, есть медкнижка.

— А ну, извинись немедленно! — угрожающе пробасил Паша.

— И не подумаю! Нет, это надо было…

— Я пойду, — тихо перебила Ника.

— Первая здравая мысль за сегодня! — Катя отступила от двери, пропуская гостью. — Всего хорошего!

— Подожди… — Паша разрывался между Никой и сестрой. — Останься, мы должны договорить… Ну, Катерина, я тебе припомню!

Но Ника уже не слушала их склоку. Как оглушенная, она, с трудом управляясь собственным телом, двинулась в другую комнату, машинально покидала вещи в сумку, влезла в уличную одежду и незамеченной покинула квартиру Исаева, даже не умывшись. От неожиданности она до сих пор не пришла в себя, не чувствовала ни обиды, ни злости, только смертельную усталость. В голове словно отключились все каналы, пропала связь с внешним миром. Сплошные помехи.

Из зеркала лифта на нее смотрела опухшая лохматая девица. Неудивительно, что Катя приняла ее, не пойми за кого. Даже в рядах представительниц древнейшей профессии Нике теперь, пожалуй, дали бы не лучшее место. Где-нибудь на трассе за границами Московской области.

И какого черта она решила, что кому-то нужна ее помощь? Выкладывалась на полную, возомнила себя хранительницей очага. А очага-то и никакого не было. Мыльный пузырь. Ребенок — чужой, Исаеву нравятся блондинки. Домработница бесплатная — это да. А вся любовь и семейный уют — кому-то другому. Зачем было в это ввязываться?

Нет, аппендицит попортил ей не только внешность. Скальпель Паши процарапал ее жизнь на «до» и «после». Все было хорошо и спокойно: работа, перспективы, собственное дело. А ей, дуре, захотелось простого женского счастья. Во всем мерещилось что-то большее, чем просто благодарность за услуги няни и сытный обед. Но ребенка вырвали из ее жизни, вырвали с мясом, оставив зияющую болезненную пустоту. Ей уже до смерти хотелось снова увидеть его забавную улыбку, почувствовать на руках приятную тяжесть, тепло маленького мягкого тельца. А ее одним словом, одним взглядом поставили на место. У Никиты есть мать, а она, Карташова, просто первая попавшаяся баба. И Паша ничего не сделал, чтобы ее задержать.

Семья Исаевых всегда была такой. Резкой, грубой, нахальной. Что мамаша, царство ей небесное, звала детей из окна так, что слышали все соседи, что Катька требовала и получала, что хочет. Почти как Алинка, но той хотя бы хватало воспитания делать это вежливо. И чего уж далеко ходить, не Паша ли испоганил Нике десять лет жизни? Свежо предание! Развесила уши, поверила в невозможное. А ее использовали, как тряпку, и выбросили на помойку. Зачем ей все это? Пора поставить точку. Забыть про Пашу, про его племянника, про все, что случилось с того момента, как скорая забрала ее с корпоратива. Больничный заканчивается, и она, свежая, подлатанная, возьмется с новыми силами за свой проект. И Бог с ним, с контролем Веселовского. У нее будет дело, бизнес, и она больше никогда не позволит себе стать чьей-то бесплатной прислугой.