День, когда мы все стали старше, прошел. Мы учились… На уроке географии с новой учительницей слетали в Южную Америку, где попали под такой ливень, по сравнению с которым самый проливной из наших дождей в парке для отдыха показался бы редкими брызгами. Мы играли в футбол, загорали, потому что уже началось лето, и Алеха снова стал что-то такое придумывать — пока даже точно не знаю что. Катя Кадышева сделала первый синтез. Мы все стояли вокруг колбы, в которой громко бурлила какая-то жидкость — сначала она была голубой, а потом стала оранжевой. Катя следила за этим превращением затаив дыхание, а потом, когда реакция кончилась, облегченно вздохнула: все прошло именно так, как надо. У Кати были очень счастливые глаза. А Труба потихонечку перешел от слов к делу — написал начало своего первого фантастического романа: о полете к Южному Кресту. Алеша прочитал начало и очень его одобрил. И я даже стал понемножку забывать о своей Установке Радости, хотя времени прошло совсем мало. Была ли она в действительности, могла ли дарить людям радость? Но о Галактионыче я думал все время.

Через несколько дней у школьных ворот, когда кончилась занятия и мы прощались друг с другом, чтобы разойтись в разные стороны, Андрюша Григорьев вдруг прямо схватился за голову.

— Олух! — простонал он. — Ну какой же я олух! Не сообразить такой элементарной вещи! Какой из меня после этого ученый! Ведь даже если бы Установка…

И он выдал нам вот что. А все действительно было просто, и было удивительно, почему мы не сообразили этого с самого начала. Мощность нашей Всемирной Установки Радости никак нельзя было бы сделать равномерной — она неминуемо должна была с расстоянием ослабевать, как слабеют звук или свет. И если в момент действия такой сверхмощной Установки стоящие рядом с ней сошли бы от радости с ума, на противоположной стороне Земли радость была почти незаметной. Можно было бы поставить ретрансляторы, но Установка перестала бы быть тайной.

— Ну какой же я осел! — повторял Андрюша. — Я должен был сообразить это с самого начала.

— Да? — переспросил Алеша Кувшинников. На секунду он задумался. — Да, мы не предусмотрели и этого…

И пошел в свою сторону, помахивая портфелем, а Андрюша почему-то еще долго стоял на месте и смотрел ему вслед, как-то странно пожимая плечами.

А с Академией все было по-прежнему.

Дважды в неделю, по понедельникам и средам, к пяти, когда школа пустела, мы снова приходили в наш класс на заседания.

Теперь я знаю, как к нашей Академии относились взрослые: совершенно случайно услышал разговор двух наших учителей. Один из них назвал Академию любопытным педагогическим экспериментом, но не слишком удачным, потому что Академия наук воспитывает слишком односторонне, в одном научном направлении, а не все же из нас в самом деле станут учеными. Другой ответил, что Академию надо рассматривать гораздо шире, и это совсем не одна наука, может быть даже совсем не наука. Тут они даже немного поспорили, но я так и не узнал, чем кончилось дело, — неловко было слушать чужой разговор, и я побыстрее ушел.

Нас потом спрашивали, будем ли мы продолжать Академию без Галактионыча. И мы ответили, что будем. Толик Сергеев вернулся к своей злополучной теореме. Мне почему-то кажется, что он так и на сумеет ее доказать, но пока он стоит на своем. Он вообще очень упорный. Если что-нибудь придумал, ни за что не отступится. Леночка Голубкова шуршит в эти дни страницами толстых книг и журналов, иногда делает из них какие-то выписки в большую, пухлую тетрадь. Историей она, видно, увлеклась всерьез.

А может, кто-то из нас и раздумал уже стать ученым? Сам я, например, начинаю подумывать о другом. Но в Академию мы приходим все.

Мы собираемся в классе по понедельникам и средам после пяти, каждый занимается своим делом — Алеша Кувшинников, Толик Сергеев…

Андрюша Григорьев, чей портрет все еще висит на «Архимеде» (как-никак единственное открытие «Биссектрисы»), снова что-то считает и ставит какие-то опыты. Три дня назад случилось невероятное. Мы с Алехой шнуровали бутсы, готовясь выйти на футбольное поле, когда в раздевалку вдруг вошел Андрюша Григорьев и тоже стал готовиться к игре. Он играл с нами полтора часа и даже забил гол, но следующим утром опять получил пятерку. А на Академии снова что-то свое считал и собирал какую-то схему…

А я в эти дни открываю свою тетрадь и пишу. И этому меня тоже научил Галактионыч. На каком-то уроке литературы мы говорили о том, какое место в жизни современного человека занимает книга. Галактионыч сказал нам: в XX веке часто гадали, какими станут книги в будущем. Размером с пуговицу, чтобы читать их с помощью особых аппаратов? Или говорящие, записанные на магнитную проволоку, чтобы не читать их, а слушать? А книга, если это, конечно, не справочник или какое-нибудь еще специальное издание, книга осталась прежней. Потому что нет большего удовольствия, чем держать ее в руках именно такой, к какой люди давно привыкли: такого же веса, тою же формата и так же пахнущую типографской краской. (Даже учебники остались точно такими же, как в XX веке, даже классный журнал, который был у Галактионыча.)

И по-настоящему хорошая книга, как сказал тогда Галактионыч (он дважды повторил это слово «по-настоящему»), может даже лечить людей вместо лекарств. Если ты заболел, иди не к врачу, а в библиотеку.

— Что у тебя болит? — спросит библиотекарь, выслушает твои жалобы. — Ах вот в чем дело?!

И снимет с полки «Трех мушкетеров».

— А у тебя? — И протянет кому-то томик Аркадия Гайдара или Жюля Верна.

А третьему даст «Повесть о настоящем человеке», а кому-то Пушкина, а еще кому-топропишет «Хаджи Мурата» и «Робинзона Крузо»…

Я не знаю, что случилось с нашим шестым «А» после всего, о чем я рассказал, но что-то, наверное, случилось. И тогда я вспомнил слова нашего учителя — захотел сам написать для ребят хорошую книгу. Но какую, о чем? И вдруг понял, что надо мне написать о них же самих — об Установке Радости, как мы ее изобретали и мечтали о том, чтобы на Земле всегда было всем весело и хорошо, но больше всего все-таки о нас самих. Ведь совсем не Установка Радости и то, как она работала, главное во всем, что случилось. Мало ли что мы еще изобретем, откроем, напишем в свое время! Главное — это все-таки мы сами и то, что мы поняли за это время, и то, какими мы стали. И пусть они, наши академики, прочитав мои записи, посмотрят на самих себя со стороны. Если это им в чем-то поможет, значит, книгу я снял для них с полки верно. А может, и не только для них одних…

…Алеха задумчиво смотрит в окно. За окном одна из улиц нашего маленького тихого города. Неслышно катит по ней троллайн в ту сторону, где улица, на которой жил Юрий Попов. А у школьных ворот толпится стайка ребят из других классов: занятия кончились, они расходятся по домам. Академии «Биссектриса» у них нет… Толик Сергеев склонился над доказательством, затылок у него каменный. Труба придумывает какие-то новые приключения своим героям. Маленькие люди XXI века…

Дверь, на которой висела табличка «Академия наук», недавно заново полимеризовали — раньше дверь была зеленой, а теперь стала голубой. И надпись, процарапанная ножом, исчезла, дверь засверкала чистотой. Алеша стал старше; и теперь он долго колебался, ходил задумчивый и сам не свой. Но потом решился все-таки; поставил меня в конце коридора, вырезал «Биссектрису» заново — ровными, аккуратными буквами.

Как Лавриненко?

— Молчит, товарищ майор.

— Где же он, Лавриненко?

— Стоим на приеме.

В самом деле, куда ты пропал, Алексей Лавриненко?..Казалось бы, хоть во сне человек сможет отдохнуть от войны… Не выходит. Всю ночь одно и то же. Бомбежки, бомбежки… А к утру и того хлестче. Сон, как явь, самая натуральная. Будто снова он в артиллерии. Большой дом, из окна видна колокольня, ощерившаяся пулеметами. Решение командира — огонь на себя. И дрожит земля От неистового гула…