Раззадоренный атаман не удержался от бахвальства:

— Мы возьмем этот город, Леся. Мы выпотрошим их, как карасей. И тогда я пошлю за вами нарочного с вестью- город ваш, Леся…

— Зачем нарочного, я буду с вами, рядом…

— Вы останетесь здесь. Нет смысла подвергать вас опасности. Управимся сами. Вы будете находиться на хуторе, ожидать нас. Как только закончим — сразу уйдем в степи, отсидимся. Вдруг большевики подтянут крупные силы…

— Но я не смогу спокойно сидеть на хуторе и ждать…

— Леся, спорить бесполезно. Вы для меня дороже города. Было бы глупо рисковать вашей жизнью.

Он не стал ей объяснять, что им движут не одни нежные чувства. Вчера вечером сбежавший из ЧК Гундосый отвёл его в сторону и горячо зашептал:

— Не подобаеться мени ця дивка, чуешь, отамане? Хочбый мене, а чую я, щось воно не тэ. Ти и залыш тут, так воно вирнише буде. Колы що — удавлю…

Свининников тогда еще вызверился на него, чуть не ударил: какие могут быть подозрения и у кого? Успокоившись и трезво поразмыслив, все-таки решил последовать совету адъютанта. Лучше бы иметь ее при себе, ну да вдвое прошито — крепче держит.

Леся понимала, что, если начнет настаивать, это может вызвать подозрения у осторожного Свининникова: он хотел иметь заложницу на случай неудачи. Оставалось надеяться, что выручат свои.

Они шли по принарядившейся в сиреневый вечерний убор степи. Свининников говорил о любви, обвенчанной с тяжелыми испытаниями. И в этом недоучившийся студент не мог удержаться от слащавой патетики. Леся думала: «Виктор был позавчера. До города ему — три дня. Должен успеть. Не имеет права не успеть».

— Послезавтра ваш день, Михаил, — говорила Леся Свининникову. Они шли по степи, сиреневой от заходящего солнца. Воздух казался настоянным на запахе спелых хлебов, был густым и прозрачным.

Свининников тяжело ступал коваными сапогами, вдавливая в пыль полевые цветы. Он был чисто выбрит, подтянут.

— Вот скоро и расстанемся, Леся, — сказал он. — Когда-то теперь свидимся? Очень вы мне пришлись по сердцу…

Степи подступили вплотную к городу. Прямо у околиц окраинных домов начинались разливы ржи. Рожь стояла высокая, в рост человека, тяжелый колос гнулся к земле. Синими искорками вкрапливались в желтизну колокольчики. Скоро уборка, придут мужики с косами, ляжет рожь под косой на горячую, насквозь прогретую солнцем землю. А пока стоит не шелохнется под едва приметным степным ветерком.

В нескольких километрах от города дорога ныряет в глубокий овраг. Овраг ни обойти, ни объехать: крутые склоны, непролазный кустарник. С противоположной городу стороны ползет по пологому склону, а потом круто поднимается вверх.

Здесь идеальное место для засады. Это знал Петренко, но это же знал и Свининников. Бандиты одолевали овраг небольшими группами под прикрытием пулеметных тачанок. Но не прогремел ни один выстрел, не шевельнулся ни один куст. Банда, наконец, выкатилась из оврага и поползла по дороге струящейся лентой: всадники, повозки, пешие. Миновав опасное место, бандиты и их вожаки на какое-то время забыли об осторожности. Строгий порядок был нарушен, смешались в обычную толпу пулеметные тачанки. После крутого подъема не так просто было развернуть тачанки к бою.

Здесь, в ровной как стол степи, отряд особого назначения, коммунисты и комсомольцы встретили бандитов. Они лежали в хлебах много часов подряд, ожидая непрошеных гостей. Вереница тачанок и конников втянулась в засаду, как змея в бутылку. И тогда ударили взахлеб пулеметы. Они в считанные мгновения размочалили голову и хвост колонны, вышибли бреши в ее боках. Звонко хлопали винтовочные залпы. Бывшему унтер-офицеру Супруну, ныне красному инструктору, удалось все-таки кое-чему научить чоновцев. Захваченный горячкой боя, он лихо командовал: «Прицел — постоянный… залпом…»

Потом чоновцы, городские рабочие, горстка красноармейцев, коммунисты поднялись в атаку. Это была страшная атака: штыки довершили то, что не успели пулеметы.

Виктор Сторожук и ребята из мастерских искали Ларису Они осмотрели каждого убитого и раненого, обошли пленных. Один из бандитов сумрачно процедил:

— Панночка з Кыева на хутори зосталысь…

Прибежал Петренко.

— Свининникова не видели?

— Нет…

— Ушел, гад! Виктор, на коней и — за ним!

Наспех собранная группа — Петренко, Сторожук, чекисты и чоновцы — унеслась в степь. Гулко стонала земля под неистовым карьером. Группа неслась туда, где пламенело солнце.

Не успели.

Неподалеку от хутора Стригуна, на перекрестке степных дорог Петренко и Сторожук наткнулись на изуродованное бандитскими саблями тело девушки.

…Петренко сказал:

— Похороним в городе, как бойца революции. Здесь поставим камень с надписью. Чтобы годы прошли, а новые люди шапки снимали перед ее светлой памятью!

— Я его догоню, — сказал комсомолец председателю ЧК.

— Возьми ребят с собой, бомбы и патронов побольше, — посоветовал тот. И очень по-штатскому добавил: — Не смею задерживать…

Виктор возвратился в город через несколько дней. Он пришел к Петренко хмурый, отрешенный от всего — глаза лихорадочно блестели, рука на перевязи. Молча положил на стол чекиста саблю атамана. Петренко не стал ни о чем расспрашивать. Он повертел саблю, протянул было Виктору: «Возьми». Потом передумал:

— Пусть пока у меня побудет. Вручим тебе торжественно, перед строем и надпись сделаем, чтобы память была…

Утро начинается в нашем городе так же, как и во всех таких городах. Солнце выползает из-за горизонта, словно кто-то невидимый тащит его за собой на веревке. Летом первые солнечные лучи скользят по зеленым листьям, а если зима — освещают выпавшие за ночь снежинки, и тогда снежинки тоже начинают светиться, сами становятся маленькими солнышками.

А на крышах домов солнечных лучей уже дожидаются зоркие глаза фотоумножителей. И когда лучи, наконец, доберутся и до них, утро уже в самом разгаре. Сонные дома оживают. Автоматика срабатывает — распахиваются задернутые на ночь шторы, в комнатах звучит легкая, почти невесомая музыка, и мигом слетают остатки сна, а в столовой уже вкусно дымится завтрак. А потом каждый из нас прощается с родителями и, взяв портфель с учебниками и видеолентами, на которых ежедневно записываются для повторения все школьные уроки, выходит из дома в это ласковое от солнца утро.

Если на улице осень, под ногами шуршат опавшие листья — утром их еще не успели убрать. Шагать по ним легко и приятно, и идти хочется долго-долго, но школа — вот она уже, совсем рядом. И во дворе ее тот же мягкий ковер из листьев, до самого входа в главное здание.

Зимой прокладываешь себе дорожку в снегу, а за тобой тянется длинный и узкий след; и такое тоже бывает только по утрам; когда возвращаешься из школы домой, улицы уже успевают очистить от снега, и тротуары снова блестят под ногами разноцветными пластиковыми плитами.

И каждый из нас живет от школы в двух шагах. Городок наш маленький, каких на Земле тысячи. Несколько десятков ровных и прямых улиц, иногда перпендикулярных, иногда сходящихся под острым углом. Уютные площади. Разноцветные и разноэтажные дома.

Солнце карабкается по небосводу. Еще ни разу я не видел, чтобы в нашем городе утром не было солнца. Погодой стараются управлять так, чтобы дожди и снега над ним шли только по ночам, когда на улицах все равно никого нет. Взрослые говорят, что в городе это очень хорошо, а мне бывает иногда чуточку грустно: ведь это страшно здорово — попасть под неожиданный дождь, спасаться от него бегством или просто поиграть под дождем в футбол, как это частенько случалось, наверное, моему отцу, когда он сам был мальчишкой. А удается нам такое не часто. Удовольствие вымокнуть под дождем взрослые все-таки предусмотрели — в зеленом парке для отдыха, кольцом окружающем город, погодой не управляют, и дождь начинается там тогда, когда над парком сами собираются тучи. Но парк большой — совсем как дремучий лес в сказках, и там можно даже заблудиться — нас редко пускают туда одних. Зато по вечерам, засыпая, я то и дело слышу за окнами шорох дождя, похожий на шуршание осенних листьев, когда разбрасываешь их ногами.