Плеть в руках надсмотрщика казалась живой. Она то спала, прикорнув на мускулистых, поросших курчавым рыжим волосом руках, то лениво потягивалась, едва не касаясь плеч каторжников, то, рассвирепев, начинала бросаться из стороны в сторону, посверкивая крошечным медным наконечником.

И лицо надсмотрщика, всегда скучное и безучастное, будто говорило: это не я, не я, без обид, ребята! Она, она – что хочет, то и творит…

– Ну, разбойнички, душегубцы… бунтовать будем?

Нестройный хор голосов ответил, что нет, никак не собираемся. Надсмотрщик выдавил улыбку:

– Хорошо, радуете старика…

Для надсмотрщика он и впрямь был стар – лет сорок, пожалуй. Редко до таких лет доживают на его работе – кого придушат цепью, кого затопчут ногами, а кто и сам уйдет, подкопив деньжат, от греха подальше. Лучше уж маршировать в строю или бродить по ночным улицам в худой кирасе стражника, чем иметь дело с десятком-другим готовых на все негодяев.

Но этот, с укоренившимся прозвищем Шутник, был слишком осторожен, чтобы попасть в руки отчаявшегося, и достаточно умен, чтобы не злить без нужды весь этап. Велик ли труд – разобраться, кто виноват, прежде чем пустить в ход плеть, или прикрикнуть на кашевара, чтобы из недоворованных остатков провианта сумел сготовить что-то съедобное?

А нет… не каждый это понимает. Вот и вспыхивают в трюмах кораблей такие безумные бунты, после которых растерянные офицеры и следов не находят от свирепых, здоровенных бугаев. И остается одно – вешать каждого третьего, хоть и это угомонит каторжников лишь на время.

– А ты, Ильмар? Еще не разобрался с замками?

Тяжелая рука опустилась мне на плечо. Ох, здоров Шутник! Не хотел бы я его рассердить – даже без цепей.

– Что ты, Шутник. Не по зубам они мне.

Надсмотрщик, нависший над моей койкой – почетной, носовой, с одним только соседом, – осклабился.

– Это верно, Ильмар… верно. Только у тебя за зубами еще и язык есть. А? Может, есть у тебя Слово, а на то Слово – связка ключей прицеплена?

На миг его глаза стали жесткими, буравящими. Опасными.

– Будь у меня Слово, Шутник, – тихо сказал я, – не болтался бы вторую неделю в этой вони.

Шутник размышлял. Потолок в трюме был низкий – чего уж тут, зачем для каторжников стараться, и он невольно горбился, чтобы не задеть болтающийся прямо над головой фонарь.

– Тоже верно, Ильмар. Значит, судьба твоя – дерьмо нюхать.

Он наконец отошел, и я перевел дух.

Дерьмо – не беда. И не такое терпели. Другое дело – рудничную вонь нюхать, вот от нее можно и вовсе дышать разучиться.

Надсмотрщик вышел, повозился с засовом и забухал сапогами по трапу. Трюм сразу ожил. Шутник не из тех, кто делает вид, что уходит, а потом подслушивает под дверью.

– Куда колоду дел, Плешивый? – заорал Локи, карманник, залетевший на каторгу по какой-то злой усмешке судьбы.

По всем законам полагалась ему разве что хорошая плеть, да, может, еще отсечение пальца. А вот нет – не приглянулся судье, или вспомнил тот подружку, которой на базаре карманы обчистили, – и все. Плыви к Печальным Островам, надейся, что молодость поможет протянуть три отмеренных года. Впрочем, Локи не унывал – такие никогда не унывают. Свое прозвище в честь древнего северного бога проказ он получил не зря…

– А ты поищи, ты же у нас мастер, – хмуро отозвался Плешивый, мелкий чиновник, угодивший к нам за казнокрадство. Все ясно, сегодня не его масть…

В дальнем углу Волли-сладкоголосый затянул прерванную появлением надсмотрщика песню. Длинный язык довел его до каторги, но выводов он из того не сделал. Что говорить, третий раз сажают, а Волли честно вкалывает полгода – больше за крамолу не дают – и принимается за старое.

Голос у него был и впрямь хорош, и дерзости хватало, но вот больше ничего за душой певец не имел. Наверное, ему рукоплескали в селах и кварталах ремесленников… Впрочем, он иной славы и не искал. Я лениво слушал про то, какой именно продукт герой песенки собрал в большую корзину, за что этот продукт выдал, и как оплошал тупой сборщик налогов, вывалив содержимое корзины в общий воз с податями.

Пел бы лучше чужие песни, дурак… Про любовь, про лунную дорожку на воде, про потаенное Слово. Жил бы безбедно и людей бы радовал.

– Новую! – завопил Локи. Ему сегодня везло. Может, виной был фарт, а может, ловкие пальцы. Интересно, на что играют – на пайку, на дежурство, на интерес?

– Хватит, – глядя в покачивающийся деревянный потолок, сказал я. Потолок поскрипывал – кто-то ходил по палубе. – Наигрались. Спать пора.

– Ильмар, да ладно тебе… – неуверенно начал Локи.

– Хватит, я сказал!

Командовать двумя десятками балбесов мне особенно не улыбалось. Но пришлось этим заняться – иначе власть в трюме держал бы Славко-дубина, самый натуральный душегуб, пойманный прямо у свежего трупа. Сто кило мускулов и костей и чуть-чуть мозгов под крепким лбом. Я от души надеялся, что в рудниках его случайно придавит груженой вагонеткой. Сам бы поспособствовал, вот только нет у меня желания под землю лезть.

Значит – завтра придется изворачиваться. Ловчить, убегать, таиться. Доказать, что не зря слыву самым ловким вором во всей Державе. Из шахты не очень-то убежишь – вся надежда на короткий путь из порта в горы.

Надо выспаться…

Я встал и затушил фитиль в фонаре. Запахло горелым маслом. В темноте сразу стал слышен плеск волн за бортом, будто слух обострился. Поскрипывали койки, кое-кто торопливо бубнил положенные вечерние молитвы Искупителю, Волли вполголоса допевал песню – не умел он останавливаться посередине, я даже и окликать его не стал.

– А вот у меня однажды была девка… – Славко затянул обычную вечернюю историю. На каторге о женщинах лучше не говорить – к концу второй недели народ распаляется, и начинаются непотребства. Но Славко я не перебивал – все его истории были такие тупые и тошнотворные, что действовали лучше лекарского брома, который положено было добавлять в наше пойло. Распалялся от них только сам Славко, причем так лихо, что на второй день я посоветовал Шутнику поменять народ на койках. Теперь рядом со Славко-дубиной лежал молчаливый здоровенный верзила из какой-то, еще древними богами забытой, руссийской деревеньки. Как попал в Державу, где научился разговору, за что на каторгу угодил – не знаю. Парень он был неплохой, а мускулами – еще покрепче Славко. Кажется, дома кузнецом был. Одна беда – очень уж инертный, погруженный в свои мысли. За себя-то постоит, а вот народ в порядке не удержит. Мальчишку, который поначалу оказался рядом с душегубом, я от греха подальше поместил на койку над своей – хоть и есть у старшего по этапу право жить с комфортом, но так оно спокойнее будет. И кажется, в тот миг и посмотрела на меня Сестра-Покровительница с заоблачных высот… верно я сделал, ох как верно.

– А на третий день, когда поставили ее свинарник чистить, я и подошел, вроде как невзначай… – захлебываясь, бубнил Славко. – Юбки-то она задрала выше колен, чтоб не извозить, а я как подкрадусь…

– Как про женщин говоришь! – с тоской и глухой яростью воскликнул верзила-кузнец. Это у него было больное место, видно, в диком краю до сих пор верховодили бабы – и душегубу приходилось постоянно выкручиваться.

– Как? – с наивной звериной хитростью спросил Славко. – Хорошо говорю! Красивая была баба!

– Женщина!

– Ну женщина… Юбки, говорю, задрала…

– Нельзя так говорить!

– Почему ж нельзя? – искренне поразился Славко. – Ноги у нее красивые были. Морда…