– Каменоломни! – бодро выкрикнул Комаров. – Мы на полпути к границе, господа! Здесь довольно легкий участок, десять километров пройти – как по бульвару продефилировать.
– А на рудокопов не наткнемся?
– Давным-давно все заброшено, – ответил Комаров. – Когда-то тут были железные жилы, вот и добывали руду. Потом камень, когда Аквиникум активно строился. А сейчас… даже на поверхности вход закрыт.
Все и впрямь шли бодрее. Бульвар не бульвар, но здесь и каменный пол был ровнее, и ход не столь извилист, как в природных катакомбах. Я-то уже давно в ритм втянулся, это как в строю по дороге маршировать – глаза смотрят, ноги ступают, а голова свободна. Хочешь – песню сочиняй, хочешь – размышлениям об окружающих красотах предавайся.
Только как в строю почему-то не о пейзажах думается, а о работающих на окрестных полях селянках, так и сейчас. Смотрел я в спину Хелен и размышлял о самом что ни на есть фривольном и легковесном.
Не пойму я ее. Значит для нее что-то вор Ильмар или же пустое место, один из случайных любовников. Вот и при встрече главная ее мысль была об одном: предатель я или нет.
Наверное, ничего я не значу.
Хотя, с другой стороны, а чего ж тут обижаться? Я тоже сердечными муками не терзался. Переживал, вспоминал, но спокойно, обыденно.
Трудное это дело – любить. Хоть человека – грубой плотской любовью, хоть страну свою – преданным сыновним почтением, хоть Господа – всем сердцем и душой.
Любил я когда-то женщину, сопляком безбородым был, а любил самозабвенно… Ушла та любовь. Одни подруги по городам остались.
Любил я когда-то Державу. Молодой, сильный, глупый… Где та любовь? Бегу от Стражи, поперек воли Дома иду.
Любил я Искупителя с Сестрой. Вор, тать, но любил, как мог. Вот только уже и зарекаться наперед боязно. Не я ли из Урбиса убежал, пренебрег наказанием?
А самое странное, что чем выше любовь, тем легче ее предают. Господа любят, но ради страны – монастыри разоряют, все заповеди нарушают! Державу любят, но ради любимой и страну предадут, и в чужую веру уйдут! Будто смеется любовь над всеми законами. Чем она чище и светлее, тем труднее ей следовать.
Только Искупителю было доступно всех любить одинаково. Да и то… не ради Сестры ли он силу свою проявил?
Может, и впрямь человеку надо лишь тех любить, кто рядом с ним? А уж из этого пойдет и любовь к стране, и любовь к Богу. Не вмещается в человеческой душе любовь подлинная, всеобъемлющая. Не наш это удел…
– Ильмар, о чем ты задумался?
Я глянул на Петера. И ответил серьезно:
– О любви. Скажи, ты ведь любишь Илону?
– Да.
– Но ты оставил ее и пошел с нами. С преступниками.
– Я обязан Жерару, – помолчав, отозвался Петер. – Я… не хочу жить с долгом в душе. Илона понимает.
– Значит, просто долг? А если станет выбор, кем пожертвовать – Жераром или Илоной?
– Зачем тебе это? – неожиданно жестко сказал Петер.
– Понять хочу. Не тебя, ты человек хороший. Вообще понять.
– Я готов отдать жизнь за его преосвященство, – сказал Петер. – И за Илону – тоже готов.
– А если выбор станет, за кого отдавать?
Идущий впереди Жерар с любопытством оглянулся. Оглянулся и Луи, даже оскалился в добродушной ухмылке. Верна моя догадка, он, как и Петер, был когда-то Жераром к жизни возвращен…
– За Илону, – сказал Петер. – Простите, ваше преосвященство.
– Не за что прощения просить, это в природе человеческой, и значит, угодно Господу, – отозвался Жерар. – У вас диспут о морали?
– Любить прежде всего надо Господа, – встряла Луиза. – А уж из этой любви проистечет все остальное…
И в этот миг все вокруг затопил низкий гул. Звука никакого не было, лишь наши шаги, голоса да шумное дыхание. Гул шел из камня, тряской отдаваясь в ногах.
– Землетрясение! – взвизгнул Петер. Все его страхи разом ожили, он рванулся, не глядя куда, я едва успел ухватить его за воротник и встряхнуть.
Все остальные застыли, оцепенев. С потолка с шуршанием сыпались песчинки и мелкие камешки. Не сильно так сыпались, бежать пока не требовалось.
Да и куда бежать, если нас под землей застигла подземная дрожь?
– Спаси и сохрани, – произнес Жерар, складывая руки святым столбом.
Дрожь утихала, казалось, слова епископа утихомирили недра земные, словно разгоряченную толпу.
Хелен едва слышно всхлипнула. Побелевший Маркус озирался, будто решая, к кому за спасением кинуться. Петер вяло дергался, безуспешно пытаясь освободиться от моей руки.
Но больше всего мне не понравилось поведение проводника.
Он был растерян. Крутил головой, не хуже Маркуса, вслушивался, потирал небритый подбородок. В пещерах проводник себя как дома чувствует, так неужели его ни разу не заставал подземный толчок? Ну если даже не заставал – неужели друзья-контрабандисты про такое ему не рассказывали?
Проводник быстро-быстро заговорил по-мадьярски.
– Переводи! – встряхнул я Петера. – Ну!
– Это не похоже на землетрясение, – слабым голосом пробормотал Петер, – мать вашу, не похоже, одиннадцать проклятых и Сестра-потаскуха, земля не так трясет!
Ну, с нервами у всех сейчас несладко было, но я едва себя сдержал. За такую безбожную брань я бы проводника всласть мордой по камню отвозил!
Луи, кажется, пришла в голову та же идея – он вопросительно смотрел на Жерара, крутя в руках свой святой столб. Но Жерар молчал, щурился, будто его посетила очень и очень неприятная мысль.
Проводник заговорил снова, и Петер опять перевел, уже немного оживая:
– Бежать надо, бежать быстрее. Это не земная тряска…
Гул прокатился снова. Будто бы сильнее… да и впрямь с потолка посыпалась щебенка, я вскинул руки, закрывая голову. И увидел, будто во сне, как Хелен поправила прическу и озабоченно достала из волос камешек размером с перепелиное яйцо. Хорошо, что крепкая коса была на затылке узлом скручена.
– Ровно двенадцать часов, – вдруг сказал Жерар. – Заброшенные каменоломни.
Все мне стало ясно.
Недооценил руссийский шпион нашу важность для Державы. Не догадался, с каким остервенением сонная мадьярская Стража кинется нас искать.
Проследили нас до театра, значит. Вытрясли из незадачливых контрабандистов всю душу, выяснили, куда и как мы ушли. Следом-то гнаться – шанс на успех невелик.
А вот пригнать саперов к заброшенным каменоломням, через которые мы неизбежно пройти должны, – это дело другое. Вот почему ровно в полдень все началось – как-никак армейская дисциплина. Легионеры здесь стоят хорошо вооруженные, граница рядом. И нехватки в порохе и динамите у них нет.
Хватит, чтобы все штольни обрушить, завалить камнями.
Вот до чего дошло. Совсем уже не важно, живыми нас взять или похоронить заживо.
Главное – из Державы не выпустить.
Любовь к Господу – она всегда перед любовью к государству отступает.
– Армия взрывает шахты, – надтреснутым голосом произнес Антуан. – Верно? Нам… нам следует торопиться.
И проводник, похоже, это понял. Крикнул – тут и перевода не требовалось и кинулся вперед.
Все мы – следом.
Может, со стороны это смешным бы показалось. В глухих подземных штольнях, темных и пустых, где даже летучие мыши брезговали гнездиться, металась без малого дюжина человек. Два фонаря как могли разгоняли тьму, но без проводника-мадьяра спастись было немыслимо. Только он знал, как выбираться из ловушки.
А взрывы все гремели, временами сливаясь в единый, отовсюду идущий грохот. Наверное, тут был десяток штреков, к поверхности ведущих, и у каждого сейчас работала бригада саперов. Бросали вниз пакеты со взрывчаткой… а может, заранее успели фугасы заложить, теперь лишь поджигают запальные шнуры…
В одном нам везло – каменоломни еще держались. Древние они были, сотни лет назад прорубленные. Никаких хилых деревянных подпорок, никаких крепей. Камень сам себя держал… пока держал. Отлетали мелкие камни, но своды пока не падали нам на головы.
Мелким камнем ударило в плечо Антуана.
Мелким – с кулак.
