Пока все было нормально. Возница не делал попыток напасть на Хелен, они даже о чем-то беседовали, вполне мирно. Подходя, я услышал слова Хелен:

– …попользовался сокровищницей. А ты что, впрямь поверил, будто мальчишка из Версаля важные документы утащил? Деньги, мой родной, деньги!

Сержант сплюнул под ноги, утер севшую на мундир тонкую ниточку слюны. Кивнул.

Никаких сомнений у него не было – все дело в деньгах, в звонкой стальной монете, что утащил у родного отца младший принц.

– Сюда забирайтесь. – Он кивнул на телегу. – Я прикрою брезентом, а вам уж главное – тихо лежать. Мне сейчас все равно надо в деревню, за провиантом… а деревня почти у границы.

Я кивнул. Сержант снова подозрительно уставился на меня и предупредил:

– По дороге народ непрестанно ездит. Высунетесь – хана вам. У деревни я вас высажу… если расплатитесь честно.

– Все будет честно, – сказала Хелен.

И откуда у нее столько денег? Но спрашивать было не время. Я уложил Маркуса на телегу, лег рядом. К нам забралась Хелен.

Возница еще раз оглянулся, достал с подводы кусок брезента, набросил на нас.

Зачем я на это согласился? Почему поверил в безумную идею летуньи?

Сейчас сержанту – самое время нас пришибить. Схватить какой-нибудь дрын да и оглушить через брезент! А потом – к командиру.

Мгновения тянулись томительно медленно. Я сжался под брезентом, ожидая сокрушительного удара.

И услышал щелканье вожжей. Лошади тронули, заскрипели деревянные колеса. Подвода, раскачиваясь, будто лодка на волне, покатила по траве.

– Быдло… – прошептала Хелен, касанием руки привлекая мое внимание. – Быдло, жадное быдло…

Все презрение аристократки к человеку, преступившему свой долг за деньги, звучало в ее словах. Как ни странно, но на миг мне даже захотелось, чтобы сержант оказался честным и хитрым служакой, что подкатит сейчас к посту – и поднимет тревогу.

И в то же время я понял – Хелен права.

Сколько легионер получает в мирное время? Три марки в неделю. Сержант – пять. Значит, двадцать в месяц. С поощрениями, что по праздникам и после крупных учений, набегает за год марок триста.

Значит, придется нашему сержанту отслужить почти семнадцать лет, чтобы заработать пять тысяч. Это если он не станет тратить денег на пиво и девочек, если не надо ему никого содержать на родине, если не наложили на него взысканий и штрафов, если не произошла по его вине порча казенного имущества.

Так что, скажем честно, двадцать лет из жизни солдата – долой. Молодым пареньком пришел он в армию, пожилым человеком из нее уйдет. Чему остается в сорок лет радоваться? Ну, жениться на молоденькой, торопливо сделать детишек да просиживать вечера в пивной, с такими же отставниками о былых деньках вспоминая.

Мог я понять рыжего сапера. И Хелен, с ее брезгливым презрением к чужому бесчестью, и сержанта, смекнувшего, что появился у него шанс заработать денег и вскоре из армии уйти.

До чего же ужасно, если начинаешь всех понимать! Куда проще – выбрать одного человека, его понимать и поддерживать, а всех остальных – скопом считать бесчестными.

И ведь раньше у меня это получалось легко, без всякого душевного усилия. Может, потому, что не сводила меня жизнь со столь разными людьми, как сводит теперь? Или во мне что-то сдвинулось и заставляет, против моего желания, пытаться всех понять?

Вот что сказал бы Антуан про этого сапера и его корыстолюбие? Небось рассказал бы красивую притчу. Что-нибудь про то, как разбился его планёр в диких землях и было у него с собой много новеньких стальных марок, но не было ни глотка воды и ни крошки хлеба… вот тогда он и понял, какую цену на самом-то деле имеет железо. И был бы прав.

Ну а Арнольд? Если бы снизошел немногословный офицер до ответа, то рассказал бы историю о том, как за пару грошей брат брата зарезал или мать родная дочку для забав солдатам продала. А Жерар мог бы рассказать, как богатство, пусть даже неправедное, послужило добрым делам. Не зря же в Писании сказано: «Приобретайте себе друзей богатством неправедным». А Луиза бы стала собственную судьбу вспоминать, как из-за собственного мотовства вынуждена была свет покинуть.

И все были бы правы.

А ведь это самый простой пример. Деньги, они деньги и есть, хочешь – в руки возьми, хочешь – сочти до последнего гроша. Чего уж говорить, когда дело доходит до вещей тонких, духовных, исчислению не поддающихся? Что для Хелен честь – то для простолюдина блажь. Что для молодой жены, тайком к любовнику ускользающей, ниспосланная небесами святая страсть – то для ее старого мужа гнусная измена и подлость немыслимая. Сядешь за бутылкой вина с обманутым мужем – так всем сердцем его беду поймешь… но только если не к тебе бегала влюбленная изменница.

Телега медленно поднялась по склону, остановилась, и я услышал голоса. Спокойные, ленивые.

– Привет-привет! – крикнул наш возница. – Что, много шпионов поймали, ротозеи?

Ответили ему невнятно, но грубо. Видимо, засиделись караульные на выезде из лагеря саперов. Я собрался. Либо сейчас возница отпустит еще шутку-другую, либо спрыгнет с повозки и завопит: «А вот я вам привез голубчиков, хватайте!»

– Ну что, палинки прихватить? – продолжил возница.

– Только абрикосовой не бери, бери вишневую! – сразу оживился кто-то.

– Чего взрывать-то перестали? – спросил сержант.

– Да вроде как все теперь, земля просела, никому не пройти, – рассудительно ответили ему. – Наверное, больше и не станут порох тратить. Вот ведь злодеи… и людям было хорошо, и Державе не мешало. А теперь, увидишь, цены сразу вверх пойдут!

Вот так! Значит, даже простые солдаты прекрасно ведали про тайные подземные тропы контрабандистов.

– А по мне – так пускай бы вообще не было этого перца! – встрял в разговор кто-то третий.

– Если мадьярки перца есть не станут, то их вообще не расшевелишь, – отпустил шуточку возница. – Ладно, поеду я. Успеть бы засветло…

Вновь заскрипели колеса.

Правильно. Не железо, в конце-то концов таскать контрабандистам подземными дорогами? Душистый перец, крепкий кофе, ароматный табак. Все то, что в Османской империи умеют растить получше, чем в Державе. И никаких налогов в казну.

– Поняли, что натворили? – негромко сказал возница, явно к нам обращаясь. Ни я, ни Хелен отвечать не стали. Но возница продолжал: – Так что пять тыщ стальных – маловато будет. Моя цена – десять.

Мы молчали.

– За нами едут, но далеко, – тем же размеренным голосом продолжал возница. – Шевельнетесь – заметят. А голос не услышат. Так что отвечайте.

– Восемь, – негромко сказала Хелен. – Большего у меня нет.

Возница помолчал, потом кисло сказал:

– Ладно, мадемуазель. Из уважения к прекрасному полу – соглашусь.

Мы лежали, укрытые брезентом, на щелястых досках. Повозка неспешно катилась по проселку. Я придерживал голову Маркуса, чтобы ее не слишком колотило о доски, и думал о том, что мы и впрямь можем выбраться.

А вот наши товарищи или задыхаются в каменной ловушке, или задавило их насмерть падающими камнями.

И пусть никакой силы не было и быть не могло в моей молитве – кто я такой, нераскаявшийся грешник, случайный попутчик мессии, но я взмолился. И вовсе не о том, чтобы спастись нам.

Катила телега неторопливо, дорога стала ровнее, и если бы не страх, то я бы задремал. От спертого воздуха, тепла нагревшегося на солнце брезента, равномерного покачивания.

Но все-таки я ждал неожиданностей.

Где-то через час пришел в себя Маркус. Вскрикнул тихонько, дернулся. Видно, открыл глаза, и показалось ему, что лежит он, засыпанный, в подземелье…

– Тихо, тихо… – успокаивающе сказала Хелен. – Не шевелись. Мы выбрались, мы в телеге и пробираемся к границе.

– У меня получилось… – тихо сказал Маркус. – Ильмар?

– Да, – сказал я.

– Книга… у тебя?

– У меня. Все в порядке, молчи.

Он помолчал секунду, потом с гордостью спросил: