– Разве? А хрен с ними, с врагами. А Игорь над схваткой. Он не в счет, – ответил Тарутин с легкомысленной убежденностью и заботливо оправил на Улыбышеве поношенный пиджачок. – Паря, ты медлишь. Давай к тому столу. Ты перестал выполнять мои приказания.

Улыбышев, несмотря на частые несогласия с ним, верный и преданный ему, кинулся к столу, всегда нацеленный с радостью выполнить любую просьбу своего кумира, влюбленный в его таежное прошлое, в его независимость, всегда готовый спорить с ним и самоотреченно защищать его от нелюбви и нападок.

– Нодар, у меня нет врагов, у меня лишь недруги, – сказал Тарутин и засмеялся.

Но за этим его смехом угадывалась до предела скрученная внутри ненависть, удерживаемая от разжатия каким-то последним крючочком, сохранявшим прочность неимоверным усилием.

– Николай! – позвал Дроздов, подходя с рюмкой к нему.

И он, полуоборачиваясь, отозвался беспечным голосом:

– С утра был им…

Дроздов приготовлен был спросить, не пора ли им исчезать «по-английски», не пройтись ли пешком по московским улочкам, не проветриться ли после духоты, но почему-то произнес совершенно другую, насильственную фразу:

– Как чувствуешь себя, Николай?

– Отлично. Хорошо. Даже, можно сказать, удовлетворительно! Продаю патент на остроту. Где шампанское, Яша?

Он взял бутылку шампанского из услужливых рук Улыбышева, подхватил чистый фужер и салфетку с тумбочки и, твердо ступая, пошел в дальний конец комнаты, где в углу под торшером сидела на диване Валерия в обществе экономиста Федяева, педантично модно одетого в кремовую тройку, элегантного от клетчатой бабочки на ослепительной рубашке, он женолюбиво мерцал голубенькими глазками и говорил, искусно владея голосом:

– Как только угроза нависает над миром, женщина во имя спасения рода человеческого должна стать во главе общества и, вне всякого сомнения, во главе семьи. Я – за матриархат. Почему бы вам не стать во главе института? Вы бы прекрасно…

– Вы об эмансипации? Но я бы не прекрасно… – Валерия отвечала невнимательно, с любезной рассеянностью. Она лишь вскользь поддерживала разговор; в любимой позе своей закинув ногу на ногу, покачивая туфлей, она со стороны наблюдала гостей, словно вовсе не замечая той злобной напряженности коллег после того, что произошло здесь несколько минут назад. Когда же Тарутин с беспечальной решительностью направился к ней, наискось пересек комнату мимо всполошенно посторонившихся, как перед танком, гостей, она подняла глаза навстречу, казалось, через пространство ища его зрачки, и знакомая безбурная улыбка усталой от поклонников куртизанки заиграла на ее губах. Тарутин сказал:

– Мечтаю присоединиться к обществу луноликих красавиц. Позволите?

– Я рада, – ответила она. – Вы дурак, Николай.

– Вопрос по Козину: это вы сказали мне?

– Нет. Это я сказала Федяеву.

– Ой, как вы свили меня в веревочку, Валерия Павловна! Как мигом превратили в мальчика для битья! А я не хочу!.. – воскликнул с кокетливым страхом Федяев и вскочил, тряся бабочкой, начал пятиться от дивана. – Не смею быть лишним, не смею мешать… Миллион извинений!..

Тарутин мельком поддержал его:

– Прозой ты чешешь здорово. Да вознаградит тебя аллах лучшими гуриями из своего сада. Пока, медоточивые экономисты! Встретимся в сауне!

Валерия проговорила укоряющим голосом:

– Николай, все остроты уже были высказаны великими. Современный острослов – хорошо замаскированный плагиат. Не слишком ли усердно мы обижаем друг друга? – Она показала на место рядом с собой. – Посидите. И не уходите. Хоть вы и дурак порядочный. От вас скоро будут бегать, как от прокаженного.

– Благодарю, луноликая.

Тарутин склонил голову, постоял так в покорной позе, подчеркивая этой позой некую восточную признательность, затем с тем же идолопоклонством опустился на одно колено перед Валерией, спросил тихим голосом трезвого человека:

– Валерия, вы придете на мои похороны?

Она, без удивления принимая его шутовство, сказала с ласковой грустью:

– О, да. Вы хотите рассказать какую-то историю в стиле Эдгара По? Я слушаю…

– Я хочу выпить с вами шампанского, – проговорил Тарутин и слегка дрожащей рукой налил в чистый фужер зашипевшее пеной вино. – И по струям шампанского забраться вместе с вами на небо.

– Вряд ли удастся. Очень уж высоко. – Она взяла фужер, кипящий, стреляющий пузырьками, договорила легковесным тоном, какой в праздном разговоре установила с ним: – Зачем такие невыполнимые задачи?

Он возразил с убедительной бесстрастностью:

– Удастся в одном случае. Если я выпью шампанское из вашей туфельки. Можно, я сниму?

Она перестала покачивать туфлей, в ее серых глазах не было ни искорки смеха.

– Что с вами, Николай? Бедненький, что случилось? Вы здоровы? – Она наклонилась к нему, потрогала обратной стороной ладони его лоб. – Послушайте, Коля, вы весь как лед. Должно быть, пора уже, а? Давайте выпьем шампанского – и по домам?

– Я умру, если вы не разрешите снять вашу туфельку. Так можно? – повторил упрямо Тарутин, не стесняясь того, что в комнате отливом смолкали голоса, потом из тишины донеслась, наподобие мычания, чья-то непрожеванная фраза, произнесенная набитым ртом: «Это что же, до Кащенки так дойдем?» – и за столом зашелестел язвительный смешок, неприятно опахнувший враждебностью.

– Николай, я прошу вас, не надо этой шутовской куртуазности, – шепотом попросила Валерия и умоляюще, соучастливо положила руку ему на голову. – Вы ставите себя в неудобное положение. Встаньте, пожалуйста. Нас не так поймут. На кой черт вам моя туфелька?

– В золотой туфельке мы смогли бы взобраться на небо, – сказал Тарутин и, морщась, отклонил голову из-под ее руки. – Все правильно. – Он быстро поднялся с колена, выпрямил свой атлетический торс. – Так и должно быть. Понимаю, как я вам надоел. Вы правы. Как, впрочем, и все здесь, жрущие и пьющие ученые мужи. – Он с холодным бешенством оглянул спины гостей за столом, откуда по-мышиному пискнул злорадный голосок: «Чацкий!» – Мне приятно, что я вызываю у многих ненависть. Да, я удовлетворен, коллеги. И думаю, что все здесь будут не против, если я сделаю вам приятное… прыжок в космос один… без туфельки… вот из этого окна, – проговорил он мертво усмехающимися губами, указывая головой на пылающее в закате огромное окно над крышами. – И в том числе удовлетворены будете и вы, Валерия Павловна. Одним современным дураком станет меньше. И уж тогда кое-кто под победные колокола обвенчается с вами. Один из вдовцов, вполне достойных. Имеет право…

– Для чего вы все это говорите? Для чего? – поперхнулся в визгливом крике Улыбышев и на тонких ногах забегал вокруг Тарутина. – Зачем? Зачем? Зачем?..

«Нет, я его не видел таким никогда. Он или мертвецки пьян, или с ним что-то случилось нездоровое. Для чего эта туфелька, шампанское, несусветные слова о небесах?.. И клоунское стояние на одном колене. И это демонстративное излияние перед Валерией, похожее на безумие и на издевательское объяснение в любви. Откуда этот пошлейший „прыжок в космос“ – он просто издевается над своими коллегами, которых без разбора ненавидит? Если это мщение, то оно бессмысленно. Значит, он ревнует меня к Валерии? „Один из вдовцов…“

– Николай, – сказал Дроздов вполголоса и за локоть подвел его к окну, сплошь багровому от заката, разлитого в пролете шумевшей внизу улицы, сильным движением раскрыл окно, сказал, стараясь придать бодрость голосу: – Не против совершить с тобой прыжок в космос, если это спасет человечество. – Он высвободил из руки Тарутина бутылку шампанского, поставил ее на подоконник, вдохнул вечерний воздух. – Но чтобы было яснее, давай минуту постоим на ветерке и просвежимся. Без шампанского. В комнате уже дышать нечем. – И, сжимая локоть Тарутина, он договорил: – Мне не хотелось бы, чтобы о нас с тобой подумали здесь, как о неких соперниках. Во-первых, это не так. Во-вторых, был ли повод?

– Был и есть! – отрезал Тарутин, кривясь, как в позыве тошноты. – Без всей вашей лживой науки земля была бы чище! Изнасиловали и надругались над собственной матерью! Плюгавцы!.. И ты в той же банде!