Она прошла мимо, скользнув по мне взглядом.　

Я почти остановил ее. Почти схватил за руку, позвал по имени, умоляя меня узнать, но вовремя остановился — не хватало только нервного срыва на публике. Я затаил дыхание, когда они вышли из дверей, а теперь разочарованно выдохнул.　

— Извините, — сказала Мария, обходя меня, как всегда вежливо, но не понимая, кто я такой.　

— С днем рожденья, — сказал я.　

Она остановилась. Улыбнулась.　

— Спасибо. — И пошла дальше, словно ничего не случилось.　

Обернувшись, я смотрел, как они впятером, болтая, оставляют «Кроунком» позади. Четверых я знал, одного — нет. Моя замена?　

Шестая, Анна, вышла из дверей последней и тронула меня за предплечье. Остановилась прямо передо мной, глаза и губы широко открыты, вся — изумление.　

— Анна, — сказал я.　

— Ты... — Она покачала головой, понизила голос: — Тебе здесь не место.　

Не этого я ожидал. Испугавшись, попятился. Она шагнула ко мне и прошептала:　

— Я сплю?　

— По-моему, сплю я, — признался я.　

Она снова покачала головой:　

— У тебя... у тебя есть имя?　

Странный вопрос.　

— Ты никогда не говорил, а мне всегда хотелось узнать. Пожалуйста, назовись, а потом скажи, как ты здесь очутился.　

— Пришел, — сказал я и добавил: — Кевин. Кевин Николс.　

— Анна Гордон.　

— Знаю.　

— Конечно, ты знаешь. Я напилась?

Офисные работники сновали вокруг нас, словно мы были не людьми, а колоннами, поддерживавшими навес — ни слова, ни лишнего взгляда.　

Анна выглядела реальней любого из них, но совсем немного, не такой живой, как призраки. Все же она скорей походила на меня, чем на остальных.　

— А ты пила? — спросил я.　

— Даже не думала.　

— Анна! — Незнакомый мне парень обернулся и позвал ее.　

— Я вас догоню! — ответила она, не глядя на него.　

— Ты меня знаешь? — спросил я.　

— Конечно.　

— Но никто больше меня не узнает, — сказал я. — Моя жена исчезла...　

Удивление на лице Анны сменилось шоком. Она отступила от меня и произнесла еще тише:　

— Жена?　

Я осекся. Не мог вспомнить, что хотел сказать, не знал, как закончить фразу.　

— У тебя есть жена? Не может быть. Это бессмыслица.　

— Что значит «бессмыслица»? Почему?　

— Зачем мне придумывать тебе жену?

Тишина длится долго, когда молчишь. Если не хочешь говорить. Если задерживаешь дыхание. Но неизбежно оно вырывается. Тишину можно только длить, она не навсегда.　

Она воцаряется в этом маленьком кабинете, словно мы ее рабы, никто не желает ее разрушать, ни у кого не хватает смелости. Я перевожу взгляд с Иеремии на Иезавель, пытаюсь прочесть мысли, спрятанные за их бесстрастными лицами. Они выстроили систему верований вокруг своих жизней. Может, видели дюжину или сотню сдвигов реальности. У них есть все причины для того, чтобы верить. Они были свидетелями, пережили кошмар, и тут появляюсь я, зеленый новичок из другой страны, с другого континента, с информацией, которая пусть и не ломает модель их мира, но уж точно награждает ее парой трещин.　

Мы все поднимаемся на ноги. Переглядываемся, словно окаменев — движутся только головы и глаза: проблеск надежды, неясный страх, смущение вперемешку с пониманием. Они сидят в этой комнате, черпая могущество в своем знании, а люди вроде меня благодарны за ответы — не те, которых мы хотим, но они заполняют бездну хаоса и неведения.　

Тишина растягивается, как шпатлевка, зловещая, бесформенная, замазывает пустоту между нами. Гнев, раздиравший меня секунду назад, исчез.　

Как я и ожидал, Иеремия наконец нарушает молчание:　

— Я был с тобой предельно честен.

Я киваю. Я понимаю его. Честность значит вежливость.　

— Это невозможно, — говорит Иезавель. Но все же мне верит. Видит правду. Она знает меня не больше, чем остальных в этой дыре, но хотя и может не обращать внимания, забыть или отмахнуться, делает шаг вперед, хватает меня за руку и говорит:　

— Ты отыскал нить.　

Да, нить — это именно то, что я нашел.　

Иеремия садится. Вздыхает. Говорит мне:　

— Наше предложение остается в силе. Мы поможем тебе с переездом, если хочешь.　

— Переезд — это не безопасность и не дом.　

— Дом, — повторяет он, но не спорит, не говорит со мной больше, видит что-то другое, иную реальность, существующую лишь в его памяти. Видит свою семью и друзей, свой Сидней, в котором машины с парусами заходят в доки под зданиями, сотканными из света. Я улавливаю идею, скрытые в ней шансы, возможности, и просто отрицаю ее существование.　

— Давай вытащим тебя отсюда, — говорит Иезавель, беря меня за руку, и ведет к другой двери — прочь от чумного колодца и его жильцов, которых я уже не боялся. Они такие же, как я. Тоже хотят домой, но либо не знают, как это сделать, либо уже слишком поздно.

— Постой, — говорю я. — Там есть парень, мне нужно повидаться с ним еще раз.　

— Конечно.　

— А потом ты заберешь меня отсюда.　

— Конечно, — повторяет Иезавель, отпирая дверь. Она ошеломлена, погружена в свои мысли и почти не замечает моих слов.　

— Скоро вернусь.　

Я выхожу в ту же дверь, оставляю ее открытой, иду мимо живых трупов, мрачных и потерянных, полных гнева и ненависти, и возвращаюсь к своему приятелю. Он так и не сказал, как его зовут.　

Он сидит ко мне спиной и не слышит моих шагов, возможно дремлет, сгорбившись. Я откашливаюсь. Нет ответа. Говорю:　

— Антонио Феррари.

Он смотрит через плечо:　

— Меня не так зовут.　

— Неважно, отвечаю я. — Главное, как зовут твою сестру.　

Он ухмыляется. Я знаю, что он хочет улыбнуться, но больше не может:　

— Лара Риддл.　

Дверь все еще открыта, как я ее и оставил. Иезавель смотрит на меня, позади Иеремия сидит за столом, сложив пальцы домиком. Размышляя. Или все еще во власти воспоминаний.　

— Эй, — говорит Антонио. Я медлю и оборачиваюсь. — Спасибо.　

Киваю и возвращаюсь в кабинет.　

Иезавель запирает дверь у меня за спиной и смотрит на Иеремию. Он берет меня за руку и ведет к другому выходу, через который начнется мое возвращение домой.　

Иезавель снова ведет меня по длинному туннелю. Мы в темноте, под землей, и я слежу за каждой тенью, словно хочу засечь движение прежде, чем призраки набросятся на нас. Впрочем, я уверен, что они здесь не водятся. Не в такой близости от Иеремии и его паствы. Две группировки в состоянии войны, неважно, горячей или холодной, не станут соседствовать.　

— За нами будут наблюдать, — говорит она. — Нас будут преследовать.　

Во мне поднимается волна отваги:　

— Пусть попробуют.　

— Нас убьют, — продолжает она.　

— Почему ты говоришь «нас»?　

Она не отвечает.　

Думать больше не о чем. У меня есть план, мысль о том, что нужно сделать и как. Осталось только собрать необходимое. Оружие — какой-нибудь простой пистолет, я ведь никогда не стрелял раньше. Такой, что справится с одного выстрела, ведь на второй мне не хватит духу.　

Нужно найти Карен. Карен Финли. Я надеюсь, ее зовут именно так. Не могу представить, что она вышла замуж за другого. От этой — мимолетной — мысли я спотыкаюсь, почти падаю. Иезавель останавливается и говорит:　

— Дальше будет хуже.　

— Куда мы идем? — спрашиваю я, отчасти потому, что это хороший вопрос, а еще потому, что не хочу, чтобы она меня отвлекла.　

— Ко мне домой, — говорит она.　

— Я думал, здесь ни у кого нет дома.　

— Не все истории полностью забыты, — говорит Иезавель. Я понятия не имею, о чем она, но не спрашиваю.　

Туннель темный, но не кромешный. Просто старый. Стены — шлакоблок и голый цемент — покрыты неразборчивым граффити. С потолка свисают трубы разных размеров. Главный коридор ветвится. Я чувствовал себя в большей безопасности с убийцами в оставшейся позади яме.