— Ворона, — сказала Анна.
— Анна.
Я вышел. Из двери, вниз по коридору, на улицу — прошел полпути по Кинг-стрит (направлялся к станции) и понял, что забыл сумку, которую купила мне Анна. Но был не готов вернуться. Пока нет. Как и сказала Ворона, я вернусь. Я знал, где живет одна и работает другая. Неважно, что я об этом думал, Анна была самой крепкой связью с моей прошлой жизнью.
Но Ворона пробудила во мне чувство, что я не могу верить своим воспоминаниям.
Я не знал, куда идти, и просто хотел сбежать. Это показалось мне хорошей идеей. Уйти от всех и вся, забыть о своей жизни или руинах, в которые она превратилась. Я мог купить бутылку, сесть на углу и просить милостыню у добрых прохожих, а к ночи забиться в какой-нибудь уголок Сиднея.
Но там жили призраки. С ними нельзя было связываться.
На станции я потратил последние деньги на билет в город.
Анна оказалась совсем не такой, как я думал. Черт, да я даже не ожидал, что буду с ней разговаривать. Хотел увидеть своего босса, Дезире, но она прошла мимо и за ланчем совсем меня не узнала.
Мир сошел с ума. Или я. Я начал привыкать к этой возможности. Сколько еще свободы нужно человеку? Я мог не подчиняться даже требованиям рассудка. Меня не удерживали ни законы, ни правила, ни руководства, только мой собственный разум, а он был, мягко говоря, нездоров. Чтобы исцелиться, пришлось бы вернуться. К себе.
Мне не верилось, что путь назад был. Время текло вперед и никогда — вспять. Но, учитывая то, что я уже видел, вернуться в прошлое казалось возможным. Вот только куда? К Карен и Тимми, чтобы снова их потерять? Или в вариант Анны, где я существовал только в ее снах?
Анна была милой. Даже красивой. В другое время, в другом месте она бы обворожила меня. Но пока у меня есть Карен, я не поддамся искушению.
Беда в том, что ее уже не было.
Я вообще не знал, что у меня осталось, кроме возвращающейся мигрени. Чистая одежда, шум в голове от вина, три доллара двадцать центов и ни единой зацепки.
Когда прибыл поезд, я вошел в салон. Он останавливался на станциях, пассажиры появлялись и исчезали. Их стало гораздо больше. Наверное, дело шло к пяти или к шести. Время не имело значения, когда пространство было настолько искажено.
Вот оно. Я исказил пространство. Летя со скоростью света, перемещаясь из одной точки Вселенной в другую, я заблудился и сломал перегородку между мирами. Я не помню, что родился в научно-фантастическом фильме, но сейчас точно оказался в одном из них. Я проглотил красную таблетку вместо синей. Выпил зелье. Украл чашу с двумя ручками у неправильного дракона. По глупости подцепил антиматериального клеща. Потерял семью и себя. Я гадал, говорила ли в другом мире Карен полицейским, где она в последний раз меня видела, настаивала ли, что я не мог далеко уйти. Ведь я ушел босым, куда я мог податься? Был ли похищен? Пропал ли? Они должны были что-то предпринять. Куда, куда же исчез ее бедный муж?
Я счел, что мне повезло. Когда поезд подошел к «Централ», я понял, что говорил про себя. Если кто-то и услышал мои мысли, то ничего не сказал.
Я пересек платформу. Стал ждать следующий поезд. Я не знал, куда поеду, не был уверен, что сяду. Не присоединился к толпе, спускавшейся по ступеням с платформы. Почему?
От страха. Я боялся призраков.
Начался дождь. Снова. Он лил, пока Ворона рассказывала свои мистические истории. Не задевал меня на платформе, но я видел, как капли падали на пути, на цементный край, заставляя людей отступать от желтой линии. В каждой жизни должен случиться дождь. Кто это сказал? Я не мог вспомнить. Был слишком смущен и разочарован для отчаянья, иначе бросился бы под поезд.
Этого я, конечно, не сделал. Не мог сдаться. Мне просто нужно было выбрать направление.
Куда бы я ни поехал, рисковал встретить призраков. Зачем откладывать? Когда прибыл поезд на «Гаун-Холл», я спустился по лестнице, миновал выложенные белой плиткой залы, приложил билет к турникету и оказался на станции перед парком Белмор. Чтобы попасть в сам парк, пришлось пересечь несколько полос. Наконец я оказался на месте, ночью, под дождем. Сотни голубей слетались к старику в синей парке — урвать хлебных крошек. Если бы она оказалась серой, я бы не стал к нему приближаться.
Тропинки бежали сквозь парк к Хэй-стрит, но на полпути я остановился. Сел на скамейку. Смотрел на голубей, сорок, людей, идущих под зонтиками, пару детей, перекидывающихся мячом для регби. Я хотел есть, внезапно осознал я, просто умирал от голода. Из головы еще не выветрился хмель.
Я не хотел засыпать — просто закрыть глаза.
Глава 7
— Очищение, очищение, очищение!
Скандирование было угрожающим. Даже хуже, словно третьеразрядный хор пытался спеть песню в первый раз. Голоса повсюду, пронзительные или по-змеиному бархатистые, баюкают, если не хаос, то разлад.
Иезавель поднимает голову. Чуть-чуть. Смотрит на меня, но прячет лицо, не хочет, чтобы ее видели. Но спрятаться не выходит. Она обнажена — в некоторых местах до костей. Дыхание судорожное, а глаз — они оставили ей один — широко раскрыт. В нем ужас.
Призраки без усилия движутся в толпе, несмотря на размеры квартирки, никогда не сталкиваются, шелестят мимо друг друга, за ними тянутся серые лохмотья, еще не убранные ножи безмолвно разрезают воздух.
Нога опускается мне на спину, придавливает к земле, не дает пошевелиться. Менее чем в восьми футах от меня — большая, уродливая пушка, но она могла бы быть и в Ронконкоме[13]. Толку никакого. Но, если бы мне удалось ее достать, что бы случилось, закончись пули и останься еще призраки?
Нет, я мог только сбежать. Через входную дверь. В окно, как призрак, я не пролезу. Я не змея, не акробат. Дверь манит меня больше, чем что-либо в квартире Иезавели. Между свободой и мной три призрака. И их глава, Капитан Страх, — надменный, ухмыляющийся, у него на лице моя слюна.
Он наклоняется, чтобы заглянуть мне в глаза. Я знаю, о чем он думает. Я сломлен. Прижат к земле, почти что мертв, не представляю угрозы. Он почти прав. Я не супергерой. Не знаю заклятия, чтобы исчезнуть отсюда. Если Капитан Страх заговорит, придется слушать. Если скомандует своим теням — страдать. Ужасная ситуация.
Когда он говорит, его скрипучий голос царапает мои уши. Комната замирает, как по волшебству. Напев про очищение смолкает.
— Я все еще вижу вызов в твоих глазах.
Я действительно не сдался. Напрягаю мускулы, хотя врагов больше, а я повержен, брошен наземь.
Я пытаюсь смотреть на Страха и игнорировать Иезавель. Она плачет. Единственный глаз бешено мечется по сторонам — я вижу это сквозь пальцы, которыми она закрывает лицо. Иезавель шевелит губами, но не может издать ни звука.
— Это почти впечатляет, — говорит Страх. Его ухмылка становится шире. Злее. Мерзкой. Он собирается натравить на меня призраков, хочет, чтобы меня заживо освежевали.
Он распрямляется. Встревоженные призраки остаются на месте.
— Тебе дали шанс.
— Я ничего не сделал, — отвечаю я, и внезапно слова срываются с губ потоком — все, что угодно, лишь бы оттянуть его неизбежную команду: — Я испорчен, знаю, у меня нет дома, я не могу вернуться, я слушал, и учился, и никому не мешал, а Иезавель... боже, она ведь вам не вредила, вы не должны были... Мы просто пытались жить, легко и беззаботно, словно ничего не случилось.
— Но кое-что случилось, — говорит он. — Нечто ужасное.
— Нечто ужасное, да, но разве это означает, что я должен сдаться?
— Да. — Ни размышлений, ни колебаний. — У тебя не осталось ничего, за что можно было бы держаться. Ты мусор, язва реальности, гниль.
— Чего вы хотите? — спрашиваю я. Пару секунд молчу и спрашиваю снова: — Чего вы хотите от меня?
— Хотим, — говорит Капитан Страх. — Это мерзкое слово, ты так не думаешь? Лучше спросить, что нам нужно. Нельзя существовать без оглядки на нужды, но важность желаний преувеличивают. Мечты бесполезны. Молитвы остаются без ответа. Нет обетов, которые можно исполнить, нет искупления, ты остаточный образ, а мы... мы приводим реальность в норму.