— А если я скажу, что все может быть иначе?

Я не выдерживаю.

— О чем ты? — Вопрос срывается с губ прежде, чем я успеваю его обдумать. Похоже, я влип в разговор, которого пытался избежать.

Мои глаза мечутся по сторонам, почти так же быстро, как у торчка, и я чувствую: его слова мне не понравятся. Или он не собирается ничего говорить, просто хочет, чтобы я наклонился поближе. Так будет легче откусить мне нос или ударить ножом под ребра. Если кто-то это и заметит, то краем глаза, а глаза в этой дыре полны тьмы.

— Мужик, — говорит он очень тихо, — сколько ты отдашь, если я верну тебе твою жизнь? Разглажу реальность? Возвращу все на круги своя?

Я покачал головой:

— Это невозможно.

— Сколько?

— Чушь, — говорю я. — Ты меня разводишь.

— А если ты ошибаешься?

— Что ж, у меня ничего нет.

Он ухмыляется — губы расходятся, как зловещий порез, и я отшатываюсь. Хочу закрыть уши и не слышать того, что он скажет. Хочу сунуть в ушные раковины карандаши, порвать перепонки. Что мне делать? Меня оставили на поживу волкам, нет, не волкам, червям, копошащимся в утробе мироздания, я в ловушке, загнан, и мне предлагают то, о чем невозможно и помыслить. Хуже того, другие мужчины и женщины, мальчики и девочки, оказываются на моем месте, каждый день, в каждом городе мира, и я не могу представить, чтобы они отреагировали иначе, чем я. Это его зубы, решаю я, пугают меня: ровные, как на подбор, потому что никто их не выбил. В подобном месте это что-то да значит. Они желтые и гнилые, а его дыхание перебивает все прочие ужасные запахи. Эти зубы терзают уголки слов, когда он говорит:

— Я помогу тебе, а ты — мне.

Я заикаюсь. Глотаю слоги. Не уверен, что это вообще похоже на слова.

— Я скажу тебе, что делать, — продолжает он. — Вернешься к своей прежней жизни и отдашь деньги моей сестренке.

Я моргаю. Моргаю снова:

— Сестренке?

— Ее реальность сдвинулась, и я провалился в трещину. Стал тем, что я есть. Она не знает меня, никогда не знала, не хочет знать. Пристрелит, если я к ней подойду. Она может быть грубой. А еще она одинокая, тихая и потерянная. Как и всегда. Ничего не изменилось. Потеряв меня, она ничего не приобрела.

— Твоя сестра?

— Я все еще не верил своим ушам.

— Ей нужна помощь. Она связалась с дурными людьми. Задолжала одному типу. Он дает ей отсрочку, день-другой, за трах или минет, но скоро потребует все. А у нее нет денег. Мужик, он ее убьет. И где я тогда окажусь?

— Почему именно я? Почему тебе просто не ограбить магазин, например?

— Это риск, — отвечает он с таким нажимом, что лица поворачиваются к нам. Он медленно качает головой: — Не могу рисковать. С тобой риска не будет.

Если я отступлю еще на шаг, то врежусь в кого-нибудь и пожалею об этом, но мне нужно отстраниться хотя бы немного.

— Мой дом исчез, — говорю я. — Там живет другой человек, у него пистолет, и я не думаю, что моя жена с ним. Уж точно не мой сын.

— Твой сын, — говорит он, хватая меня за руку, — пропал. Не умер, мужик, просто не рождался. Но ты можешь его вернуть. Пробиться в свою реальность. Поиметь этот гребаный сдвиг. Вернуть все на круги своя — к норме. Держать сына на руках, не просто в последний раз, а каждый божий день.

Он трясет головой, но я смотрю на его руки, вцепившиеся мне в предплечье, и боюсь пошевелиться.

— У тебя нет выбора. Не превращай своего сына в воспоминание.

Я обошел Харборсайд, поднялся по лестнице на мост Пирмонт и отыскал в середине уединенное местечко у перил с видом на Дарлинг-Харбор — среди туристов, щелкавших фотоаппаратами, и тусовщиков, для которых ночь только началась.　

Мост Пирмонт был разводным. Над ним — посредине бежал монорельс, так высоко, что его не замечали, пока он не проносился над головами, разбрызгивая дождевую воду. Из желто-зеленой будки в центре мост разводили несколько раз на дню и никогда — ночью. За время, проведенное в Сиднее, я почти не видел, чтобы по нему ездили — разве что работники городских служб.　

В гавани я увидел торговый и выставочный центры, аймэкс-кино-театр, россыпь баров вдоль Кокл-Бэй, городскую панораму. Сидней дышал синевой, даже желтые и белые краски приобретали голубоватый оттенок.　

За кинотеатром и выставочным залом лежал парк — слишком далеко, чтобы можно было разглядеть его с моста ночью. Ветер здесь усилился. Не ледяной, но скоро мне — в пижаме — придется искать местечко потеплей. Трико справлялось с холодом, но от футболки толку не было.　

Никто не остановился спросить, как у меня дела. Никто меня не заметил. Я был просто одним из гуляк ночью в среду.　

И я пришел  сюда не за тем, чтобы меня увидели. Я изучал рестораны,бары, небоскребы. Нужно было понять, изменилось ли еще что-то. Если это кошмар, почему по мосту не ползали огромные тараканы? Почему из бухты не выпрыгивали крокодилы, чтобы утащить меня к акулам? Почему не появлялись пираты, зомби, еще какая-нибудь нечисть, чтобы меня напугать? Никаких террористов вокруг. Все здания на месте. Ни ниндзя-убийц с катанами, ни гигантских младенцев, катающихся по улицам, как шары для боулинга. Мир казался нормальным.　

Во всем, кроме самого главного — моей жизни. Прочее было в порядке — было реальным.　

— Наверное, я сплю, — сказал я, и кто-то рядом хихикнул. Словно я пошутил. Именно такого я и ожидал — издевок и тыканья пальцами. Но это была всего лишь девчонка — висела на руке у парня и смеялась шутке, которую я не расслышал. Она даже не смотрела на меня.　

Я начал чувствовать себя невидимкой. Отверженным. Презренным.　

Допив воду, я швырнул пустую бутылку в мусорный бак, сунул руки в карманы и пошел дальше. Я нарочно не смотрел на собственный дом, пока не оказался на другой стороне моста. Красный кирпич. Желтая отделка — кайма вокруг окон на девятом этаже и вдоль крыши. Почти все жалюзи опущены. Свет — горит или нет. Я почти различал людей за этими стеклами, но, возможно, это было игрой воображения. Сбоку, несколькими этажами ниже крыши, светились мои окна. Внутри кто-то был, мужчина, которого я видел, хозяин этой квартиры. Мне она больше не принадлежала.　

А может, за окном не было никого, трудно сказать. Но я представил, как он с триумфом глядит на меня, широко улыбаясь, показывая свои слишком белые зубы, в то время как его партнерша лепечет, хихикает и ерзает голышом в кровати — уже не моей. Что, если это Карен? Что, если я исчез, а она осталась? Я не видел женщину, только слышал ее шепот. Как мог я быть уверенным, что это не моя Карен? Не моя любовь? Не женщина, ради которой я пересек полмира? Нет. Нет, я не знал этого. Мог лишь предполагать, бояться и, возможно, надеяться или молиться, но в этом я никогда хорош не был.

С усилием я отвел глаза. В этом полушарии родственников у меня не было, только друзья. То, что Роджер меня не помнил (наверное, он был пьян), не значило, что и они забыли. У меня было двадцать долларов - на метро хватит.　

Но я решил, что прогулка пойдет мне на пользу.　

Обычно, чтобы добраться до моста Харбор-бридж, мне требовался час и еще двадцать минут, чтобы его пересечь. Я не спешил, опасаясь того, что могу найти на другом берегу.

Я ожидал, что никто меня не узнает. Вообще никто. Мой разум спрятался за идеей незримости, неуверенности, незнания. В центре Сиднея, шагая по Кларенс-стрит (не в силах влиться в толпу на Джордж), забыть о случившейся странности было легко и... невозможно. Легко, потому что я привык растворяться на улицах, среди зданий, достопримечательностей и шума. Невозможно, потому что наши с Карен жизни были неразрывно связаны с городом. Вот магазин, где мы приобрели французский столик и стулья, от которых откажемся, когда Тимми подрастет. А здесь мы купили велосипеды. Вот ресторан, где мы однажды поужинали — несколько лет назад, — все еще на месте, несмотря на ужасную еду. Пивная «Красный дуб» — мы не любили пиво, но с ней были связаны хорошие воспоминания. В окнах я видел людей за столиками — они ели, пили, болтали с друзьями и по мобильным, пока статная блондинка разносила кружки густого красноватого пива.