— Я буду плохой хозяйкой, если ты не допьешь вино. — Она подмигнула Анне. — Черт, давайте прикончим бутылку.　

Плеснула в мой бокал, налила в свой.　

Я не отказывался. От шока я перестал чувствовать исходящее от нее притяжение. Мой разум снова принадлежал мне. Какие бы чары ни окружали ее, они развеялись.　

— В любом случае, — сказала она, — мне не терпится узнать, что случилось. Не каждый день девушка встречает грезу во плоти. — Она хихикнула, посмотрела на Анну: — То есть это прозвучало как-то не так. Я уверена только в одном. — Ее глаза метнулись ко мне: — Нужно задавать вопросы.　

— А это поможет?

Она пожала плечами:　

— Вреда ведь не будет.　

— А если будет? — спросил я.　

— Мне кажется, тебе уже больно, — сказала Ворона. — И я ничего не могу с этим поделать.　

Она снова положила руку на колено Анне:　

— И ты тоже, девочка. Мне очень жаль.　

Анна слабо улыбнулась. Ничего не сказала.　

— Итак, — продолжила Ворона, снова откидываясь назад и забросив руку на спинку кресла, — давайте посмотрим, что можно узнать. Я начну. Кто ты, Кевин?　

Я не знал, что она имела в виду.　

Она улыбнулась и сказала:　

— Или это и есть самый главный вопрос? Это мы и пытаемся выяснить?

Я не сразу нашел слова, и Анна ответила.　

— Да. Именно. Он помнит прошлое, и я помню, но воспоминания не совпадают.　

— Хотите узнать, чьи реальны? — спросила Ворона.　

— Верно.　

— Это просто, — ответила Ворона, снова посмотрев на меня. Что было в ее глазах? Печаль?　

— Твои, Анна. Твои настоящие. Пусть Кевину кажется, что он помнит, но его воспоминания не вписываются. Не в этот мир.　

Я пытаюсь быть совершенно честным. Идти напрямик. Выкладываю ей все и могу сказать, что рискую многим.　

— Я ждал, — говорю я Иезавели, — но мне нужно знать. Зачем ты мне помогаешь?　

— А ты как думаешь?　

— Так не честно, — говорю я. — Это я задаю вопросы.　

— Вообще-то, ты топчешься на месте, пытаясь решить загадки вселенной.　

Она пожимает плечами:　

— Ты думаешь, что все выяснил, но это не так, никому — ни тебе, ни другим — это не под силу. Слишком сложно.　

— Это достаточно просто. То, что я хочу сделать.　

— И что тогда со мной будет?　

Я думаю об этом несколько мгновений. Хочу вернуться в реальность, которую знал. Хочу так сильно, что удивлен, как она до сих пор не изменилась. Возможно, мои желания соперничают с чьими-то еще. Что, если это Карен? Неужели она хочет жить в этой версии реальности так сильно, что я ей больше не нужен, что она не помнит меня?　

Я отвлекаюсь. Если я заставлю реальность сдвинуться, как это отразится на остальных? Все окажутся в новой действительности. Жизнь будет такой, какой я ее знал. Все счастливы. Тимми плачет в спальне, я иду посмотреть, дверь заперта, и никакой маньяк с пистолетом не лежит в постели, которой не должно быть в моей спальне.　

Разве это чем-то отличается от обычного сдвига реальности?　

— Тебя это не коснется, — говорю я.　

Иезавель улыбается. Она уже доела улитку и вытирает руки о джинсы:　

— Еще как коснется. Ты не видишь последствий. Такой узколобый, что не понимаешь, что может случиться.　

— Так объясни. Что может случиться?　

— Ходят шепотки. Ты их наверняка слышал, но я не знаю никого, кто попытался бы их проверить. Если пробовали и проиграли, то никто не признался. Если преуспели... откуда нам знать?　

— Шепотки... Об убийстве источника.　

— Да.　

— Я твоя подопытная свинка, — рассуждаю я. — Если это правда, ты хочешь быть свидетелем. Хочешь увидеть сдвиг и сравнить его с прежними. А потом...　

— А потом, — заканчивает она, — я пойду за отцом.　

Я сажусь. Я стоял слишком долго, ноги болят, голова болит. Я больше не могу смотреть на людей прямым взглядом — только на таких, как Иезавель, как одноглазый, как призраки. Неважно, в каком состоянии диван, — все лучше, чем стоять. Он удобнее, чем выглядит. Я проваливаюсь в подушки, и на задворках сознания вспыхивает мысль: я в нем утону, никогда не смогу встать.　

— Когда мне было пять, — говорит она, садясь рядом, — случилась авария. Вел мой отец. Другой машины не было. Он напился, был постоянно пьян, а я спала на заднем сиденье.　

Она не плачет, слезы кончились, но я вижу чувства в ее глазах. Их достаточно, чтобы занервничать.　

— Он въехал в здание.　

Я не могу сдержаться:　

— Ох.　

— Ох, — повторяет она. — С тех пор он в инвалидной коляске.

— А что насчет тебя?　

— Со мной все было в порядке. По крайней мере, я помню что была в порядке. Мой отец помнит по-другому. В его новой реальности... есть плита в Роквуде с моим именем.　

— О боже...　

— Он знает, что я здесь. Думает, я призрак. Платит за жилье. Чувствует вину.　

Мне нечего сказать, так что я кусаю улитку и отвожу взгляд.　

— Я не теряла семью, — говорит она. — Но я потеряла жизнь.　

Она тяжело вздыхает.　

— Я хочу вернуть ее. Может, это прозвучит бесчувственно и расчетливо, но, если ты докажешь, что я могу вернуть свою жизнь, я сделаю это... А если ты ошибешься... — Она не заканчивает предложение. Вместо этого достает новую плюшку из пакета. Еды немного, но она сытная, и через некоторое время Иезавель встает.　

— Я привела тебя не на обед, — говорит она, идя в спальню. Достает из-под кровати чемодан, открывает, отбрасывает несколько вещей в сторону и, наконец, достает то, что нужно.　

— Это тебе пригодится.　

Пистолет — это слабо сказано. Ствол, огромный, как пушка Грязного Гарри, угольно-черный, смотрится в ее ручке пугающе. Это не один из изящных пистолетиков, с которыми ходят девушки в фильмах, его не спрятать в декольте или у бедра — такое не спрячешь, и точка. Она протягивает его мне, как дар, но я слишком напуган, чтобы его взять.　

— Это «магнум»...　

— Я не хочу знать...　

— Но ты идешь...　

— Я понимаю, на что иду, — говорю я и беру пистолет. Он тяжелый. Холодный. — Просто не хочу знать, вот и все.　

Я поднимаю оружие, взвешиваю — моя рука кажется лапкой карлика — и отдаю ей:　

— Не могу таскать его с собой целый день.

— Конечно.

— Нужно найти Карен.　

— Интернет, — предлагает Иезавель.　

— Дальше по улице есть кафе, так?　

Она убирает пистолет в чемодан, закрывает его, засовывает под кровать.　

— Так.　

Я встаю, поворачиваюсь к двери. До нее рукой подать, как и до всего в этой квартирке. Дверь, стол, телевизор, кровать, плита с двумя конфорками — все в шаге от этой так называемой гостиной. Но теперь дверь открыта, и призрак на пороге не светится от счастья.　

Доставать пистолет нет времени. Призраки вплывают в квартиру. Проникают сквозь окна, слишком маленькие для обычных людей. Появляются в комнате, текут мимо того, что стоит у двери. Он один остается неподвижным, не сводит с меня глаз, пока другие хватают Иезавель за руки, окружают. Они так близко, что задевают меня серыми лохмотьями. Я чувствую запах их пепельного грима.　

Они ничего не говорят, не издают ни звука. Иезавель протестует, хрипит, пытается вырваться, но недолго.　

Ее маленькое жилище в мгновение ока наполняется призраками. Они толпятся, толкаются, лохмотья трепещут, словно от ветра. Иезавель сбили с ног. Она извивается, борется, но две тени висят на каждой ее ноге, на каждой руке. Они поднимают ее над головами. Я не могу пошевелиться, чтобы не прикоснуться к ним, и просто смотрю. Они рвут на ней одежду, избивают ее, жестоко, немилосердно.　

Словно из ниоткуда встает шепот, сперва неразборчивый, потом четкий. Слова разнятся: очищение, шанс.　

Иезавель, истекающую кровью, извивающуюся от отчаянья и ярости, несут к призраку у двери. Кладут на живот. Призрак хватает ее за волосы, запрокидывает ей голову, чтобы она на них посмотрела.

Стоит мне пошевелиться, и призраки смыкаются вокруг все плотней, чья-то рука опускается мне на плечо, другая на предплечье, еще одна — на горло: не душит, предупреждает. Они оттесняют меня назад, хотя места в квартирке совсем немного. Теперь я едва вижу Иезавель — только проблески плоти, струйки крови, обрывки ткани.