— Нет. Совсем нет.

— Ночью в среду, неделю назад, — продолжает она. — Он был яркий. Страшный. Мне снилось, что я на вечеринке во Флориде с друзьями — я действительно там была, но во сне познакомилась с мужчиной. Он был похож на тебя, очень, очень похож. Обещал приехать ко мне в Сидней. Сказал, что видит в моих глазах нашего нерожденного ребенка. Даже сказал, как мы его назовем. Во сне я была очень счастлива. Просто предельно. И тогда ты спросил меня, как и сейчас: тебе здесь лучше? Хочешь знать, что я ответила в ночь среды?

— Мне страшно. Но да, я хочу знать.

— Я сказала ему, тебе... что счастлива. И это правда. Прости, что не вышла за тебя, как ты мечтал, прости, что не было никакого Тимми, но я не могу вернуться в прошлое и все исправить. Не хочу. Мне и так хорошо. Ты отошел от меня, растворился в толпе. Нет, не так. Ты посерел. Вот и все. Я проснулась. А теперь ты здесь, пытаешься довести меня до истерики. Нет. Этому не бывать. Смирись, мистер Нью-Йорк, и живи своей жизнью. Оставь меня в покое. — Она угрожающе понижает голос: — И держись подальше от моих снов.

Она хлопает дверью — во второй раз. Щелкает замком. Гасит свет. С нее хватит.

С меня тоже.

Дайю уводит меня от дома матери Карен. Мы идем медленно — На большее я не способен, — возвращаемся к Бродвею. Она что-то говорит, тихо и нежно, пытается утешить. Шепчет так, что хрипотца исчезает из ее голоса, но я не слышу слов.

Я ошеломлен. В голове снова и снова прокручиваются вопрос и ответ, сказанное и несказанное.

— Она не счастлива, — говорю я, скорей самому себе, а если Дайю отвечает, не слышу.

Может, это новый скачок времени, от еще не вышедшего из тела яда. Я поднимаю голову. Мы на Бродвее, на автобусной остановке, похожей на трехстенный стеклянный киоск, защищены от дождя, которого нет, в тени рекламы огромной выставки: дюжина локаций, множество шоу и работ — все на белом фоне, размытом и посеревшем. Я ухмыляюсь. Это не искусство — напоминание для меня. Пинок под ребра упавшему человеку.

Дайю касается моей руки, шепчет:

— Не бери в голову.

— Ты слишком долго была призраком. Тебя забыли.

— Это не знак. Афиша, которая не имеет к тебе отношения. Выставка. Кто бы ее ни нарисовал, он ничего не знает о тебе, о нас.

— Ты так думаешь?

Она качает головой:

— Заговоры существуют не потому, что ты задаешь вопросы.

Прибывает и уезжает автобус. Мы не садимся. Как и большинство людей. Я вижу серое лицо за стеклом — или отражение.

— Они все еще наблюдают за нами.

— Нет. Просто они повсюду.

— Времени мало, — замечаю я.

Она кивает:

— Ты справишься или лучше я?

— Что?

— Я могу сделать это, если хочешь, — объясняет Дайю. — Она мне никто.

— Не знаю. Вдруг тогда не получится. — Я тяжело вздыхаю: — Лучше я сам.

— Ты дрожишь.

— Ага. Ты тоже.

Прибывает другой автобус: он едет к зданию Королевы Виктории — неплохой вариант. Мы заходим. Дайю платит за проезд, но садимся на разные места. Я — за ней. Чем ближе к центру, тем больше пассажиров.

У меня есть время подумать.

Я не буду. Это бесполезно. Ни к чему снова и снова прокручивать в голове слова Карен. В них нет секретного послания, сожаления или мольбы. Счастья тоже, я уверен. Да, остался только один вариант — и нечего размышлять. Карен говорит, что счастлива, но на самом деле злится, а еще ей любопытно. Она счастливей в моих воспоминаниях, и я не принимаю желаемое за действительное, не проецирую на нее свои чувства. Это правда, реальность, истина.

Парень, сидящий рядом со мной, выходит на первой остановке на Джордж-стрит у Чайнатауна. Дайю сдвигает меня к окну.

— Снова задумался? — спрашивает она.

— И не переставал. На сей раз на другую тему.

— Я пожертвовала всем, чтобы тебе помочь. Не бросай меня.

— Не буду.

— Значит, ты знаешь, что делать.

— Всегда знал.

Мы молчим, люди выходят и входят на следующей остановке, а потом она спрашивает:

— Тогда почему не сделал?

— Я же сказал, мне нужно было знать.

— Теперь знаешь.

Я киваю:

— И мне нужно оружие.

Мы выходим на следующей остановке, у здания Королевы Виктории. Манекены глядят на нас с витрин. Серый становится хитом сезона. Или мне только кажется? Магазины закрыты, внутри темно но стекла всегда с подсветкой. Модная одежда, говорят они. Модные туфли. «Боди-Шоп» — настоящая косметика, никаких реплик. Вам нужны эти духи, иначе вы будете пахнуть, как...

Как мы.

Это не так уж и плохо. Вода смыла большую часть дерьма и краски, но мы не так незаметны, как хотелось бы. Я не понимал этого, но теперь вижу, что люди обходят нас — или меня — по широкой дуге. Смотрят дважды и уходят.

Я не смогу вернуться в квартирку Иезавели через подземку. Туннели слишком темные, запутанные, как лабиринт, но я знаю, как добраться до пляжа Куджи. А там я сориентируюсь.

Нам нужен другой автобус, но не тот, что едет по Джордж-стрит. Можно сесть на Элизабет или у Гайд-парка — есть по крайней мере два варианта. Надеюсь, что они еще ходят. В любом случае это долгая поездка, сорок пять минут на автобусе, и я не знаю весь маршрут, только его номер.

Куджи — первый пляж, на котором я побывал, приехав в Австралию. Бонди и Мэнли более популярны, до них легче добраться, но я остановился в «Новотеле» и хотел более уютного жилья. Искал всюду и наконец нашел квартиру в Миллере-Пойнт[43] — в небоскребе, глядящем на Рокс и Харбор-бридж.

Одна из первых квартир, которые я посмотрел, была в Куджи — на Арденн-стрит: из окна виднелся пляж. Я гулял там часами, вдоль побережья, дошел до кладбища между Кловелли[44] и пляжем Бронти прежде, чем вернуться. Карен со мной не было, не в тот раз. Мы тогда редко виделись. Я пересек океан, следуя за мечтой, надеждой, а не обещаниями. А еще за любовью, за страстью, но разве настоящие чувства не таковы?

Автобус на Куджи стал одним из первых, на которых я ездил. Можно было дойти до Джордж-стрит и запрыгнуть в тот, что останавливается в Круговой Гавани. Сложно добраться докуда-то из центра. Я провел кучу времени в Сети, чтобы разобраться, какими автобусами мне ездить, пока не нашел нужный. Вышел из «Новотеля» (да, того самого на Пирмонт, возле моего — реального — дома) и сел в автобус на Элизабет-стрит.

Мы с Дайю идем к Маркет-стрит, мимо государственного театра, торгового центра на Питт-стрит и «Дэвида Джонса»[45]. Расстояние небольшое, но тянется как резина. Я не знаю, сколько времени, только что уже за полночь. Я надеюсь, что последний автобус в Куджи еще не ушел.

Мы можем остаться в квартирке Иезавели, если придется, но я не хочу ждать в городе. Не знаю, где прячутся призраки. Хотя они разлучили нас с Иезавелью, лучше не подходить к переулкам, сточным канавам, темным уголкам и трещинам, усеивающим Сидней.

Но сначала нужно добраться до Элизабет-стрит.

Мы видим призраков. Трех, на Маркет-стрит. Они стоят плечом к плечу, словно перегораживая тротуар, бросая вызов другим пешеходам. Уже поздно, но не настолько, чтобы город уснул. Они смотрят на нас — внимательно, алчно и злобно.

Один ухмыляется. Другой запускает руку в лохмотья — тянется за ножом или пистолетом. Третий не шевелится. Мне они незнакомы, но, взглянув на Дайю, понимаю, что мы в опасности.

Узнают ли они ее без серой краски?

Один причмокивает губами, дважды, странный щелкающий звук. Его голос тише шепота, хриплый, почти призрачный — я никогда такого не слышал:

— Очищение. — Его улыбка становится шире. — Очищение.

Последний все еще не шевелится. Щурит глаза. Даже под серой краской это заметно: он знает Дайю. Она напрягается рядом со мной снимает с плеча ремешок торбы, чтобы достать нож.