Материалисты Нового времени в своей борьбе против теоцентричной средневековой философии вместе с ее догматизмом, схоластичностью, теоцентричностью отказались и от онтологической истины. «Вместе с водой выплеснули и ребенка», как сказал бы классик. Здесь не все ясно, и требуется специальный анализ социальных, гносеологических и психологических причин отказа французскими и английскими материалистами XVII–XVIII веков от возможности «материалистического прочтения» концепции онтологической истины. Возможно, одна из причин — авторитет Аристотеля, на которого ссылались в своих спорах с реалистами средневековые номиналисты, наследниками или приемниками которых считали себя материалисты Нового времени.
Действительно, у Аристотеля есть множество высказываний, которые легко трактуются как определение истинности знаний через соответствие предмету (корреспонденция) или другому знанию (когеренция). Но это не все. Внимательное прочтение работ Стагирита позволяет утверждать, что он вовсе не абсолютизировал гносеологическую трактовку истины, не ограничивал сферу применения понятия «истинно» лишь областью знаний. За неразработанным и неустоявшимся категориальным аппаратом легко различимы контуры применения им характеристики «быть истинным» и к предметам{66}. Чтобы не быть голословным, приведу лишь одно высказывание Аристотеля. «Наиболее истинно то, что для последующего есть причина его истинности. Поэтому и начала вечно существующего всегда должны быть наиболее истинными: они ведь истинны не временами и причина их бытия не в чем-то другом, а, наоборот, они сами причина бытия всего остального, так что в какой мере каждая вещь причастна бытию, в такой и истине»{67}.
И ничего удивительного. Как бы Аристотель не дорожил истиной, Платон был не просто другом, он был учителем молодого философа из Македонии в течение двадцати лет. Кто учился столько лет у одного учителя, тот поймет это, поймет значение и роль идей Платона для Стагирита.
Для Платона гносеологические истины — это лишь тени онтологической истинности вещей. Вспомним знаменитый образ-аллегорию Платона о человеке в пещере. Истины человеческих знаний — лишь слабый отблеск истинности вещей. Конечные предметы, события, явления истинны, если соответствуют своим идеям. Конкретный стол, например, будет истинным, если соответствует идее «стольности» (чтобы увидеть которую Диогену, по меткому замечанию Платона, не хватало ума). Вот откуда растут корни средневекового «реализма» с концепцией идеалистически трактуемой онтологической истины. Возможно, материалистам Нового времени тоже «не хватило ума» понять фундаментальность концепции онтологической истины для философии вообще и материализма, в частности, та же причина, что и Диогену — страсть в борьбе с оппонентами.
Как и во всякой борьбе, в философской тоже бывают невинные жертвы. Ею и оказалась возможность материалистического прочтения онтологической истины, которую можно было бы осуществить еще в XVII–XVIII веках, опираясь на авторитет того же самого Аристотеля. Но Гельвецию, Гоббсу, Локку, Ламетри, Дидро, Кондильяку и другим мыслителям Нового времени почему-то показалось, что онтологическая истина намертво связана с идеализмом и теологией, хотя гносеологическая истина эксплуатируется и тем и другим не в меньших масштабах.
Повторюсь, необходим специальный анализ социальных, гносеологических и психологических причин того, почему материалисты Нового времени нашли материалистическую трактовку гносеологической истины, а онтологическую истину оставили идеализму и теологии, даже не попытавшись найти ей вариант материалистического прочтения. Речь о том, что они сознательно не сделали попытку материалистической интерпретации онтологической истины, хотя в их текстах много высказываний, говорящих об истинности вещей. Абсолютизация гносеологической истины из философии Нового времени перекочевала в «Материализм и эмпириокритицизм» В. И. Ленина (Ульянова), что при известных обстоятельствах превратилась в запрет даже заикаться об онтологической истине, даже с оговорками, что речь о ее материалистической трактовке.
Материалистическая алетеология (или веритономия) до сих пор хромает на одну ногу — на абсолютизацию гносеологической истины. Как мне лет десять назад показалось, что материализм и диалектика, освобожденные от идеологических и политических оков, воспрянут и продемонстрируют свою богатырскую мощь. Прогноз не оправдался. Небольшая, но очень крикливая часть отечественных философов занялась огульным охаиванием философии советского периода, другая часть принялась ликвидировать «белые пятна» из истории отечественной и зарубежной философии, третья — пересказом известных достижений диалектического материализма в терминах (зачастую плохо усвоенных) западных философов, выдавая это за философскую новацию. Первое уже наскучило, второе скоро закончится. Что тогда останется делать?
Рост философов, как известно, отличается от роста грибов после дождя. Первым нужна традиция, родная, связанная тысячами нитей с отечественной экономикой, политикой, моралью, искусством, наукой, стилем мышления и чувствования, т. е. нашей общей судьбой.
У материализма и диалектики есть алиби: они придуманы не большевиками, Лениным и Сталиным, они возникли за десятки столетий до них. И переживут тех, у кого «не хватает ума» в страсти борьбы увидеть рациональное не просто в материализме и диалектике, а даже в «диалектическом материализме» советского периода. Как христианская идеология не является тождественной практике инквизиции, так диалектический материализм нельзя отождествлять с практикой большевистского социализма.
Мы неоднократно устно и публично выступали за реабилитацию в материалистической философии онтологической истины, указывая, что абсолютизация гносеологической трактовки лишает категорию «истина» ее общефилософского статуса. Она превращается в незначительную категорию лишь одного раздела философии — гносеологии. Должно быть понятно, что такое ограничение «сферы влияния» не соответствует ее действительной роли и значения. Незаслуженно отрезанная половина категории «истина» — онтологическая истина — сначала оскорбительно унижена непониманием ее места в философии, а затем долгие годы была под идеологическим запретом, и ныне замалчивается по инерции консерватизма мышления. Если это не трагедия, то что?
«Таковы, — размышлял мистер Пиквик, — и узкие горизонты мыслителей, которые довольствуются изучением того, что находится перед ними, и не заботятся о том, чтобы проникнуть в глубь вещей к скрытой там истине»{68}.
В этой фразе, кроме словесной формы, нет ничего оригинального. Поверхностное знание о вещи (эмпирический уровень) еще не дает полного знания о ней. Чтобы знать все о вещи, надо погрузиться в глубины ее строения, связи частей и элементов, закономерности и т. д. Но формально фраза говорит о другом. Идем в глубь вещей и там есть истина? В глубине вещи никакой «истины» нет. Там есть вещество — и все. Есть еще структурные связи. Есть движение частиц, влияющих на изменение вещи в целом. Но никакой истины нет. В «глубине вещей» — это образное выражение, а не прямой смысл. Речь о более основательном познании вещей. Если познавательно глубоко проникнуть в глубь вещей, до того уровня, когда существование адекватно сущности, то наше познание достигнет такой точности и полноты, что можно говорить, что наше знание о вещи уже стало истинным. Если мы знаем лишь характеристики существования, то это еще лишь мнение, а не истинное знание. Эту грань между мнением и истинным знанием о вещи искали многие, начиная с Демокрита и до Гегеля.
Не менее страстно шли споры и в XIX-XX веках. Любое поверхностное, но соответствующее действительности знание — истинно. Мяч — предмет, мяч — круглый предмет, мяч — круглый предмет для игры и т. д. — все эти отдельные знания и все звенья цепочки одинаково истинны, хотя отражают разную глубину знания о предмете. Которое знание — мнение, которое — истинное знание, сказать трудно. Можно говорить — более богатое, содержательное, многостороннее, более конкретное, полное знание. Можно говорить об уточненном знании, о дополнении прежних знаний. Истина плюс истина равняется истина. Абстрактно можно заняться логическим упражнением, какие могут быть варианты, если к истинному знанию добавить ошибочное или ложное. Можно заняться вычислением математического соотношения процентов истины и лжи в том или ином предметном знании. Все полезно. Все надо делать. Но вещь в себе нечто, называемое «истиной», как элемент своего содержания не имеет. Также как снег не содержит в себе того, что он причина сугробов. В снеге, являющемся причиной плохой видимости, нет причины, как в вещи нет истины. Но снег — причина сугробов, а вещь, существование которой соответствует сущности — истинна. То, что эти категории являются лишь субъективными характеристиками, даваемые человеком или в результате конвенций, нас не интересует. Это формальная сторона дела, с которой никто не спорит. Нас интересует, что есть такого объективного в снеге-причине и вещи-истине, которые потом выступают как знания.
